— Фашист, — мрачно повторил благородного вида господин. — Все складывается не в твою пользу, вот ты и пытаешься, растоптав волю большинства, прибегнуть к насилию. Выгоняя среди ночи на улицу эту старушку, этих бедных детишек, ты ведешь себя просто по-дьявольски. Средство, к которому мы должны прибегнуть во имя защиты нашей свободы...

— Вооружить лагерь гуманизма, — продолжил его мысль старший сын.

— С насилием нужно бороться силой справедливости, — заявил вслед за ним второй сын.

В мгновение ока меня окружили благородного вида господин, старший и второй сын.

— У меня пятый дан по дзюдо, я был тренером в школе полицейских, — сказал благородного вида господин.

— В университете я занимался реслингом, — добавил старший сын.

— А я был боксером, — сказал второй сын.

Старший и средний сын взяли меня с двух сторон за руки, а благородного вида господин своим огромным кулаком нанес мне удар под ложечку. Брюки сползли вниз, и в таком неприглядном виде я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, было уже утро.

Меня засунули под стол, сложив чуть ли не пополам.

Никто из вторгшихся еще не проснулся. В комнате было расстелено все, что им удалось найти: тюфяк, одеяло, одежда. Свернувшись на них, они храпели. В окно сквозь листву деревьев лилось утреннее солнце, с улицы доносился рожок торговца соевым творогом, и на фоне этих ощущений реальной жизни наглое существование вторгшихся стало выглядеть еще более реальным и ужасным.

Посредине, сняв пиджак, укрывшись им и подложив руки под голову, храпел благородного вида господин. Слева от него, с методичностью маятника двигая вправо и влево своим торчащим подбородком, спала старуха, оккупировавшая мою постель. Рядом с ней раскинула в стороны руки и ноги женщина, причем одна ее рука и нога лежали на постели старухи. При свете дня надетое на ней свободное платье выглядело очень странно. Оно было похоже на театральное одеяние, в котором выступают актеры, играющие в опере иностранцев (какими они видятся народу любой страны). На зеленом платье с множеством складок беспорядочно болтались абрикосового цвета лоскуты, выглядевшие чешуйками плохо вычищенной рыбы. Подол был сильно задран, — казалось, она сделала это специально, что меня раздражало, поскольку ставило в неловкое положение. Справа от благородного вида господина, уткнувшись головами в его живот, храпели, повернувшись друг к другу лицом, средний и старший сыновья. Стоило одному всхрапнуть, как у другого колыхались волосы. В ногах благородного вида господина, свернувшись калачиком и обняв младенца, спала девушка лет семнадцати с собранными в пучок волосами. Лицо ее казалось привлекательным. У самого стола, под который меня затолкали, в невообразимых позах, словно бодаясь, ничком лежали мальчик и девочка. Мальчику, видимо, снилось, что он бежит — время от времени ноги его подрагивали, точно от электрического разряда, а девочка что-то непрерывно бормотала — она производила очень неприятное впечатление.

Окинув взглядом комнату, я подумал про себя: «Нет, это не сон» — и в мрачном настроении стал выбираться из-под стола; суставы трещали, будто кто-то ломал бамбук. Услыхав этот треск, женщина лягнула старуху, та сразу же повернулась на другой бок, но, к счастью, никто не проснулся.

Я, как и прежде, поддерживая руками сползающие брюки, понуро стоял, лишенный собственного достоинства, ни к чему не пригодный, как палочка для еды, не имеющая пары, но вдруг меня пронзила мысль: «Эта квартира моя». Я возмутился: эти подонки хотят заставить меня плясать под их дудку. Начну с того, что растолкаю их и вышвырну вон, — что в этом противоестественного? Но как только я вспомнил насилие, учиненное ими вчера надо мной, меня охватил страх. Все нужно решать законным путем. Разве может кто-нибудь молчаливо позволить подобную несправедливость, более того, действия, лишенные здравого смысла? Для таких случаев существует общественный договор.

Я начал тихонько готовиться к тому, чтобы выйти из дому. Когда я снял висевший на стене пиджак, под ним оказался ремень, который я никак не мог найти. Надев пиджак, я решил проверить карманы и сразу же обнаружил, что исчез бумажник. Кроме него исчезли и зажигалка, и трубка, и табак. Проездной билет оказался на месте, но приколотые к нему талоны на еду и фотография S.-ко (моей возлюбленной) исчезли. Нетронутыми остались лишь сломанный карандаш и записная книжка.

Хотя меня это и ошеломило, я тем не менее посчитал случившееся естественным, но все же решил выйти наружу, глотнуть свежего воздуха и в покое обдумать меры, которые мне следует предпринять; с этой целью я крадучись, на цыпочках, проскользнул в прихожую.

Я вздохнул с облегчением, но в то же мгновение кто-то положил мне руку на плечо. Это была привлекательная девушка. Словно опасаясь окружающих, она приблизила ко мне свое лицо, источая запах младенца.

— Хочу посоветовать вам: было бы неплохо, если бы вы, пока они не встали, вскипятили чай, а если можно, то и еду приготовили. По утрам мои братья всегда встают в плохом настроении. Если что-то будет не по ним, тут же устроят собрание и поставят вас в дурацкое положение.

Ах так, тем более надо что-то делать. Взяв ботинки, я уже собрался было надеть их, но потом передумал и, с ботинками в руках, тихо открыл дверь и вышел наружу. Мне вдогонку девушка прошептала:

— На собрании, которое провели после того, как вы заснули, было решено разрешить вам пользоваться ботинками и одеждой. — Придерживая дверь, которую я пытался захлопнуть, она продолжала: — То, что я рассказала, должно остаться между нами. Если они об этом узнают, мне здорово влетит. Сочувствую вам. Я ваш доброжелатель.

Смеялись лишь глаза девушки, она поспешно вернулась в комнату.

Выйдя, я первым делом подумал о том, что нужно с кем-то посоветоваться о случившемся. Но в то же время сознавал, что попал в трудное положение, заставлявшее меня сожалеть о той жизненной позиции, которую я до сих пор занимал. Теперь уже поздно об этом рассуждать, но пришлось пожалеть о том, что я не сошелся ближе с жильцами нашего дома. Даже не с кем поговорить. Они меня еще и на смех поднимут.

Стараясь ступать тише, я дошел до уборной, надел наконец ботинки, справил нужду, сполоснул лицо, утерся подолом рубашки и от этого почувствовал себя гораздо лучше — во мне взыграла такая смелость, что я решил даже поговорить с управляющей домом. Это действительно можно было назвать решимостью. Ведь мне нужно было эту похожую на шимпанзе женщину с лицом, лишенным даже проблеска ума, эту нечеловечески алчную подлюку, мимо которой невозможно было пройти, чтобы она не напомнила о плате за квартиру, ту, о ком я мог думать только как о потенциальном противнике моих умозаключений, сделать союзником, которому я бы мог откровенно поведать о своих проблемах.

Положив локти на окно, выходящее на дорогу, и попыхивая трубкой в такт передававшейся по радио утренней гимнастике, управляющая искоса поглядывала своими маленькими белесыми глазками на толпившихся у колонки женщин. Потом, даже не поворачивая головы и лишь скосив глаза в другую сторону, она холодно взглянула на меня. Вынула трубку изо рта, углы ее сиреневых тонких морщинистых губ дрогнули в улыбке, и я подумал, что так она готовится к тому, чтобы изрыгнуть свои обычные слова: «Плата за квартиру». Чтобы опередить ее, я быстро подошел к ней и поклонился с деланной улыбкой:

— Простите, мне совершенно необходима ваша помощь. — Губы управляющей дрогнули еще сильнее, и я совсем оробел, но, набравшись смелости, продолжал: — Вчера ночью, глубокой ночью, какие-то странные люди...

Когда я на одном дыхании выложил ей всё, управляющая выколотила трубку и потупилась:

— О чем вы говорите? Я ничего не поняла.

— Чего же тут не понять? Я бы хотел, чтобы вы подтвердили, что десятая квартира моя.

— Мне совершенно все равно, чья это квартира. Она сдается человеку, который платит за нее, и кто бы им ни был, мне безразлично.

— Но ведь плата за квартиру означает, что вместе с квартирой он получает и право жить в ней. Именно я являюсь съемщиком десятой квартиры и плачу за нее, поэтому абсолютно незнакомые мне люди не имеют никакого права вторгаться в мою квартиру.

— О каких правах вы говорите? Со всем этим должен разбираться тот, кто снимает квартиру, а я ни о чем знать не хочу. Может, я говорю слишком откровенно — квартиры мной сдаются не людям, их арендуют