Уолт Барнетт, сдавленный креслом, буркнул, не выпуская изо рта сигарету.

— Отравили его? Подсыпали ему чего-то?

— Не исключено. — Я смотрел, как Фред медленно побрел к блюдцу с молоком и скорчился чад ним в той же позе. Лакать он не стал и только смотрел на молоко неподвижными глазами. Все это было мне так мучительно знакомо. Нет, тут, пожалуй, не отрава, тут хуже.

— Так или не так? — сказал Уолт Барнетт. — Опять его убить хотели?

— Не знаю…

Я измерил температуру — нет, он не замурлыкал, как прежде, не потерся о мою руку. Слишком глубокой была его апатия.

Термометр показал 40,5. Я ощупал живот. Кишки, словно утолщенные шнуры, мышечный тонус отсутствует.

— А не отравили, так что это?

— Панлейкопения. Ошибка вряд ли возможна.

Он посмотрел на меня с недоумением.

— Ее еще называют кошачьей чумой. В Дарроуби сейчас настоящая вспышка. Я уже наблюдал несколько случаев, и симптомы Фреда очень типичны.

Уолт Барнетт взгромоздил могучее тело над столом, подошел к коту и провел указательным пальцем по его бесчувственной спине.

— Ну, пусть так. А вылечить вы его можете?

— Постараюсь, мистер Барнетт, но процент летальных исходов очень высок.

— Это что — почти все подыхают?

— К сожалению.

— Как же так? А я думал, вы теперь обзавелись всякими замечательными лекарствами.

— Совершенно верно. Но возбудитель — вирус, а на вирусы антибиотики не действуют.

— Ну, ладно. — Он выпрямился, хрипло отдуваясь, и вернулся на свое место. — Лечить-то вы его будете?

— Сейчас и начну.

Я ввел ему физиологический раствор против обезвоживания организма, дал антибиотики против патогенных микроорганизмов и завершил снотворным, чтобы снять рвоту. Но я знал, что все это — лишь дополнительные меры. С панлейкопенией, инфекционным гастроэнтеритом кошек, мне всегда не везло.

Навещал я Фреда каждое утро, и при первом же взгляде на него меня охватывало уныние. Он всегда лежал — либо съежившись над блюдечком с молоком, либо в корзиночке на столе — и не замечал ничего вокруг.

На уколы он не реагировал. У меня возникло ощущение, что я делаю инъекции трупу. На четвертый день состояние его резко ухудшилось.

— Завтра заеду, — сказал я на прощание, и Уолт Барнетт молча кивнул. На протяжении всех моих визитов он хранил каменную невозмутимость.

На следующий день я увидел привычную картину: грузный человек в кресле, коричневая шляпа сдвинута на затылок, к нижней губе прилипла сигарета. Кот в корзиночке на столе.

Фред не шевелился, и, еще подходя, я с тупой покорностью судьбе обнаружил, что он не дышит. Конечно, я прижал к его сердцу стетоскоп, послушал несколько секунд и выпрямился.

— Боюсь, он умер, мистер Барнетт.

Хмурое лицо не изменило выражение, рука медленно протянулась через стол и указательный палец привычным движением почесал черную шерсть. Затем плечи сгорбились, локти уперлись в стол, лицо спряталось в ладонях.

Не зная, что сказать, я беспомощно смотрел, как затряслись тяжелые плечи, а сквозь толстые пальцы поползли слезы.

Потом, не отнимая рук, Уолт Барнетт буркнул:

— Он мне другом был.

Что я мог ответить? В комнате повисла гнетущая тишина. Вдруг он поднял голову и поглядел на меня с вызовом.

— Знаю чего вы думаете. Уолта Барнетта голыми руками не возьмешь, а он нюни из-за дохлого кота распускает. Обхохочешься! Будете потом ржать до упаду.

Ему искренне казалось, что, проявив такую, по его убеждению, постыдную слабость, он должен неминуемо упасть в моих глазах.

И конечно, не поверил бы, что с этого дня у меня появилось к нему какое-то уважение.