– Да, отец, я обязан тебе.

Он бормотал про себя, я слышал отдельные слова: 'Сократ', и 'софисты', и 'нынешняя молодежь'. Потом его глаза расширились, он прижал к земле стиснутые кулаки и сказал:

– Отомсти за мою кровь.

А потом закрыл глаза, отвернул голову в сторону и снова забормотал.

Я взял его за руку и сжимал до тех пор, пока его глаза не повернулись ко мне.

– Отец, - сказал я, - с семнадцати лет я защищал Город с оружием в руках. Я ни разу не отступил с поля боя, хотя сражался только с чужеземцами, которые не сделали мне лично ничего плохого. Неужели же я буду так низок душой, что прощу своих личных врагов? Поверь, отец, ты породил мужа.

Он встретился со мной глазами, потом губы его приоткрылись. Я подумал было, что это гримаса боли, но быстро сообразил, что он пытается улыбнуться. Его пальцы сжали мою руку, ногти впились в тело; потом пожатие ослабло, и я увидел, что душа его отлетела.

Вскоре после этого вернулись наемные работники усадьбы - они удрали, испугавшись убийц. Я не стал их упрекать, ибо у них не было оружия, но велел выкопать могилу. Сперва я хотел сжечь тело, а прах отвезти в Город, однако, припомнив его слова, зарыл отца на старой земле наших предков, которую они возделывали задолго до того, как род наш поселился в городе. Это место - чуть выше по склону, над виноградником, где почва слишком скудна, чтобы ее обрабатывать; но оттуда далеко видно и, если солнце стоит как надо, можно даже заметить искру над Верхним городом, где лучи отражаются от копья Афины. Я положил на могилу жертвы и совершил возлияние богам. А когда отрезал волосы в знак траура по нему, вспомнил, что это уже второй раз; и все же, подумал я, и в тот, первый раз траур не был неуместным.

Я положил волосы на могилу - как вдруг услышал за спиной какое-то движение и резко повернулся, выхватив нож. Но это оказался Лисий. Я сообразил, что он уже некоторое время стоял молча, дожидаясь, пока я завершу ритуал. Он подошел ближе, взял у меня из рук нож, отрезал прядь своих волос в знак почтения и тоже положил на могилу. Потом протянул мне руку и, когда я пожал ее, сказал:

– Идем, дорогой мой, собери, что у тебя есть. Мы отправляемся в Фивы.

– Нет, Лисий, я должен вернуться в Город. Мне нужно там уладить одно дело.

– Из Фив его уладить будет удобнее. Так пишет Фрасибул. Я собирался зайти к тебе завтра поговорить об этом, но узнал, что за мной придут сегодня ночью. - Он улыбнулся и добавил: - Меня предупредили два человека, не зная друг о друге. Может быть, мужество спит в Городе, но оно еще живо. Оно спало и во мне тоже, Алексий. Мне следовало уйти давным-давно и попытаться делать то, что делает Фрасибул. Меня удерживала слабость. Нелегко наблюдать за зеленым побегом, а потом, когда цветок распустился, уйти.

Через час мы ушли по горной дороге, ушли пешком, потому что взятых напрокат животных отправили обратно в Город. Сперва мы молчали; в нем все еще кровоточило недавнее прощание, а я, кажется, только теперь начал узнавать себя, когда исчезло то, что вжимало мою душу в литейную форму. Но через несколько часов под действием хорошего воздуха и чистого света, ровного шага и вида тех мест, где мы сражались, когда служили в Страже, наши печали начали испаряться. Лисий рассказывал мне о силах, которые собирает Фрасибул для освобождения Города. Дорога поднималась все выше; воздух становился сладким и разреженным. Мы увидели каменные укрепления Филы, стерегущей перевал, и свернули с дороги, чтобы нас не заметили стражники. Нам изрядно досталось, пока мы лезли через гору, зато потом удалось сделать хороший переход, и к наступлению темноты мы оказались за пределами Аттики.

Тут мы сошли с дороги, развели маленький костер в укромном месте между скал и поели что у нас было. Словно опять вернулись дни походов; мы сидели, вспоминая старые битвы и старых товарищей, пока сон не придавил нам плечи. Тогда начался спор, как много лет назад: расстелить ли более толстый плащ на земле и лечь на него, или же укрыться им от холода. Когда наконец один из нас - не припомню сейчас, кто, - уступил с ворчанием и мы взялись расстилать плащи, оказалось, что спорить было нечего, оба плаща одинаковы. Посмеялись - и легли спать.

Мы были усталые и спали долго. Наконец я раскрыл глаза и увидел, что рассветный румянец уже окрасил вершины; а потом до меня донесся чей-то негромкий голос:

– Один проснулся.

Я прикоснулся к Лисию, чтобы разбудить его без шума, и нащупал свой кинжал. Затем повернул голову и увидел двух юношей, скорее даже мальчиков, - они сидели на корточках и улыбались. Оба были одеты для охоты - в кожаные туники с поясами и кожаными же наголенниками; один - светловолосый крепыш, второй - длинноногий и темный. Светловолосый сказал:

– Доброе утро, гости нашей земли. Сможете съесть охотничий завтрак?

Мы поздоровались с ними, и они отвели нас туда, где стояли их лошади. Там горел костер, под угольями жарился заяц, завернутый в листья и обмазанный глиной. Мальчики вытащили его, обжигая пальцы, смеясь и ругаясь, разделали и подали нам отборные куски на кончиках ножей.

Потом принялись расспрашивать о последних новостях из Города. Темноволосый спросил:

– Скажите-ка мне, умоляю, может ли человек беседовать с другим, которого он не видит и не слышит?

Его тон подсказал мне, что он учится философии, и я ответил с улыбкой:

– Просвети мою темноту, лучший из мужей.

– Ныне может, если он фиванец, ибо наш последний закон гласит, что, когда мы встречаем вас, афинян, пересекающих горы с намерением взять в руки оружие против тиранов, мы вас не должны ни видеть, ни слышать; и совершенно правильно.

– Однако, - добавил светловолосый, - наткнувшись на вас, спящих, мы забыли на миг, что вы невидимки, и сказали себе: 'Вот двое старых друзей, таких же, как мы, и ради дружбы мы должны принять их'. Видите ли, мы с Кебетом принесли клятву Иолая год назад в этот же день. Меня зовут Симмий.

Мы представились и выразили похвалы их долгой дружбе. По виду трудно было бы сказать, кто из них старше, если бы не то, что Кебет, смуглый, все еще был с мальчишескими волосами. Пока мы ели, поднялось солнце, повернулось и улеглось над туманом долины. Симмий сказал:

– Наш учитель Филолай, пифагореец, считает, что солнце - это большое круглое зеркало, отражающее, словно полированный щит, центральный огонь Вселенной. Но почему огонь этот красный на восходе и белый в полдень, мы не можем себе объяснить, верно ведь, Кебет? А как объясняют солнце афинские философы?

– Объяснений почти столько же, сколько философов, - отвечал Лисий. Но наш учитель говорит, что природа Гелиоса - это тайна бога, а первым долгом человека является познать самого себя и искать источник света, озаряющего его собственную душу. Мы не едим все, что попадется на глаза, но должны разобраться, что пойдет на пользу нашему телу. Так же и с разумом.

– Это справедливо, - согласился темноволосый Кебет. - Разумная душа человека - это струна, колеблемая всеми его частями, подобно тому как музыка сфер - это струна небесных тел. Если не соразмерять промежутки между щипками, толку будет не больше, чем от расстроенной лиры. Так учит нас Филолай.

– Но только он скоро собирается обратно в Италию, - сказал Симмий, - и тогда мы останемся без учителя, потому что никакой другой здесь нас не устраивает. А наши отцы не отпустят нас в Афины, пока там у власти тираны; так что, сами видите, у нас есть свои причины желать, чтобы их не стало. Расскажите нам еще о том учителе, к которому вы ходили. Может ли он сказать что-нибудь новое о природе души?

Под конец они навьючили наши заплечные мешки на лошадей, а сами шли вместе с нами, разговаривая, до самых Фив. В эту ночь мы спали на застольных ложах в гостевой комнате у отца Симмия. У него жили двое или трое афинян, а дом отца Кебета был уже полон. Повсюду нас встречали дружески, трудно было поверить в обиды прежних дней. Фиванцы объясняли, что вдоволь насмотрелись лисандровой олигархии, при которой наихудшие люди управляют, пользуясь наихудшими средствами ради достижения наихудших целей; сейчас друзьями свободы были не фиванцы и афиняне, а все эллины равно.

На следующий день мальчики хотели повести нас послушать Филолая, но мы извинились, объяснив, что должны вначале повидать Фрасибула. Все было, как в старые времена, - мы зашли в простую винную лавку и увидели, как он, выпростав из-под стола длинные ноги, поднимается и шагает нам навстречу, и карие глаза на темном худом лице глядят с теплом и прямотой.

– Люди с Самоса! - воскликнул он. - Самая лучшая новость этого дня!