– Учитель должен отвечать за своего ученика. Если Алкивиад оставил Сократа заслуженно, значит, Сократ дал ему повод и должен быть обвинен; если же незаслуженно, значит, Сократ не научил его справедливости, - тогда как же он может заявлять, что воспитывает своих учеников?

Полагаю, он подхватил этот довод у какого-то болтуна вроде Дионисодора. Хоть меня еще и не обучали логике, я почуял в нем ложность.

– Если Алкивиад разбил гермы, любой согласится, что это худшее из всех его деяний. Следовательно, когда он учился у Сократа, он был лучше, чем сейчас, так ведь? А ты даже не знаешь, сделал ли он это вообще. И еще, добавил я, снова рассердившись, - что касается Лисия, так он всего лишь хотел по доброте подбодрить меня.

Мидас втянул щеки:

– Ну конечно. Кто же в этом усомнится? Однако мы оба знаем, что приказывал твой отец.

На это я не мог придумать ответа, потому сказал:

– Отец говорил тебе, что я не должен слушать софистов; а Сократ не софист, а философ.

Мидас хмыкнул:

– Для своих друзей любой софист - философ.

Я шагал в молчании и раздумывал: 'Почему я спорю с человеком, который думает лишь о том, чем добудет себе свободу через два года? Ну и пусть думает, как ему нравится. Кажется, я могу быть более справедливым, чем Мидас, - не потому, что я такой хороший, а потому, что свободный'.

Он держался на шаг позади меня и чуть в стороне, неся мои дощечки для письма и лиру. Я размышлял дальше: 'Став свободным, он отрастит бороду и сделается, пожалуй, довольно похожим на Гиппия. И, если захочет, сможет раздеться и заниматься упражнениями вместе с другими свободными мужами; но он уже староват для гимнасия и, наверное, постесняется показать свое тело оно у него, должно быть, рыхлое и белое'. За все эти годы я ни разу не видел его обнаженным; с тем же успехом он мог вообще оказаться женщиной. И даже получив свободу, он все равно будет всего лишь метеком, прибившимся к Городу чужаком, но не гражданином.

Однажды, давным-давно, я спросил у отца, почему Зевс сделал одних людей эллинами, живущими в городах, где есть законы, других - варварами под властью тиранов, а третьих - рабами. Отец ответил: 'Мальчик мой, точно так же ты мог спросить, почему он сделал одних животных львами, вторых лошадьми, а третьих - свиньями. Зевс Всезнающий поставил людей разного характера в состояние, подходящее их натуре; ничего другого мы предположить не можем. Не забывай, однако, что плохая лошадь хуже, чем хороший осел. И подожди, пока станешь старше, прежде чем задавать вопросы о целях богов'.

Когда я пришел домой, отец встретил меня во дворе. На голове у него был миртовый венок. Он собрал все, что нужно для очищения дома: воду из Девятиструйного фонтана [29] , благовония для курений и все остальное, - и ждал меня, чтобы я совершил обряды вместе с ним. Мы уже давно в последний раз совершали очищение, да и тогда потому лишь, что умер раб. Я увил голову миртом и помог ему в очищении, а когда на домашнем алтаре воскурились благовония, давал ответы на моления. Когда все кончилось, я обрадовался, потому что был голоден, а судя по запахам из дома, мать приготовила что-то вкусное.

Для ясности мне следует написать подробнее о своей мачехе; но я не только называл ее матерью - я и считал ее своей матерью, ибо никакой другой не знал. Ее появление, как я уже объяснял, избавило меня от многих бед, и потому мне казалось, что именно такой должна быть мать, а не какой-либо иной. В мыслях я не обращал внимания на то, что она всего на восемь лет старше меня, - отец взял ее в жены, когда ей не исполнилось еще и шестнадцати. Полагаю, другим людям казалось, что она, придя в наш дом, вела себя по отношению ко мне скорее как старшая сестра, которой доверили ключи; я помню даже, что первое время она частенько, не зная как следует обычаев дома и не желая потерять авторитет среди рабов, обращалась ко мне с вопросами. Но я, когда становилось горько на душе, всегда мечтал о доброй матери; а она была добра и потому представлялась мне образцом всех матерей. Может быть, именно в силу этой причины при посвящении в святые тайны, когда нам показали кое-какие вещи, о которых говорить не положено, я не был так потрясен ими, как другие кандидаты, которых видел вокруг себя. Да простит меня Богиня, если я что не так сказал.

Даже по внешнему виду она могла быть мне сестрой, ибо отец выбрал вторую жену не слишком отличную от первой - как мне кажется, ему нравились смуглые и темноволосые женщины. Ее отец пал при Амфиполе [30] с немалой славой; она сохранила его доспехи и оружие в сундуке из оливкового дерева, ибо сыновей у него не было. По этой причине он, вероятно, имел обыкновение говорить с дочерью более свободно, чем принято; я думаю так, потому что, только появившись у нас, она часто задавала моему отцу вопросы о войне и событиях в Собрании. На первую тему он иногда говорил с ней; но когда она слишком уж настойчиво интересовалась делами или политикой, он в качестве мягкого упрека подходил к ткацкому станку и принимался оценивать ее работу… Так что теперь, учуяв запах вкусной пищи, я улыбнулся про себя и подумал: 'Дорогая матушка, тебе нет нужды задабривать меня: за миску бобовой похлебки я и так перескажу все городские сплетни'.

С тем я и пошел на женскую половину после еды. Мать уже какое-то время ткала большую занавесь для пиршественного зала: малиновую, с белым кораблем на синем море посредине и с каймой в персидском стиле. Она только что закончила центральную часть. На меньшем станке одна из девушек, обученная ею, ткала простое полотно; оттуда доносилось равномерное постукивание, в то время как на большом станке ритм звука менялся в зависимости от рисунка.

Вначале она спросила, как у меня сегодня шли дела в школе. Чтобы подразнить ее, я сказал:

– Не очень хорошо. Миккос меня побил за то что я забыл свои строчки.

Я думал, она хотя бы спросит, из-за чего я их забыл, но она лишь покачала головой:

– Стыдно.

Однако, увидев, как она оглянулась, я засмеялся, и она засмеялась тоже. Она держала голову чуть набок, отчего напоминала собой маленькую птичку с яркими глазами. Стоя рядом с ней, я заметил - в который раз уже, что еще подрос: раньше наши глаза были на одном уровне, а сейчас мои смотрели ей на брови.

Я пересказал все слухи, которые ходили в Городе. Когда она задумывалась, внутренние концы ее бровей поднимались, образуя свободное пятнышко на переносице, очень белое.

– Кто, по-твоему, сделал это, матушка? - спросил я.

Она ответила:

– Возможно, боги когда-нибудь нам откроют. Но, Алексий, кто же будет теперь командовать войском вместо Алкивиада?

– Вместо? - повторил я, уставившись на нее. - Но он сам должен командовать. Это его война.

– Муж, обвиненный в святотатстве? Разве станут они рисковать - а вдруг на войско падет проклятие?

– Полагаю, что нет. Может, в конце концов они вообще не пойдут на Сицилию…

У меня вытянулось лицо при мысли о бесчисленных кораблях и всех великих победах, которые мы предвкушали. Мать взглянула на меня и проговорила, кивнув головой:

– О, не беспокойся, они пойдут. Мужчины подобны детям, которым не терпится немедленно надеть новую одежду, сегодня же.

Она выткала пару рядов и добавила:

– Твой отец говорит, что Ламах - хороший полководец.

– Его слишком часто осмеивали, - отвечал я. - Он беден, тут уж ничего не поделаешь; но когда он недавно сам кроил себе кожу на башмаки, Аристофан [31] вцепился в эту историю и начал все шутки насчет него, ну, ты сама знаешь. Но, я думаю, Никий [32] будет помогать ему советами.

Она прекратила работу и повернулась ко мне, не выпуская челнока из рук.

– Никий?!

– Конечно, матушка. Это вполне разумно. Он был одним из первых среди афинян, сколько я себя помню.

Надо отметить, что многие из граждан - сверстников моего отца - могли сказать то же самое.

– Никий - старый больной человек. Его надо кормить в постели с ложечки, а не отправлять за море. И