есть провиант. Больше мы о них не слыхали. Все шло своим чередом, и каждый переход становился все длиннее, глубже и глубже врезаясь в дневной жар прежде, чем мы достигали воды. Однажды мы так долго не могли найти ее, что Александр приказал остановиться прямо на солнце — с тем, чтобы отставшие смогли дотащиться до остальных и не сгинуть в пустыне. Мы разбили лагерь у старого речного русла, давно пересохшего. В колодце, у которого мы останавливались прошлой ночью, воды было так мало, что ее попросту не осталось про запас. Царь сидел на горячем булыжнике в сплетенной из соломы шляпе, защищавшей его от губительных лучей. Птолемей стоял рядом и, как мне показалось, спрашивал его о самочувствии, ибо царь выглядел ужасно: высохший, с заострившимися чертами, он истекал потом. Даже издалека я видел, как тяжело вздымается его грудь.

Кто-то спросил: «Где царь?» — и я махнул рукой в его сторону. Мимо прошел македонец, сопровождаемый двумя фракийцами, один из которых прижимал к себе перевернутый воинский шлем. В нем плескалась вода — не много, всего несколько глотков. Должно быть, они нацедили ее в какой-нибудь трещине в сухом русле, спрятавшись за камнями от остальных. Благословенны будь боги, подумалось мне. Я изнемогал от жажды, но не настолько, чтобы не желать увидеть, как выпьет воды Александр.

Покрытые татуировками фракийцы шли рядом, обнаженными мечами защищая сокровище. У царя не было более преданных воинов, хотя они выглядели настоящими варварами, со своими неряшливыми рыжими шевелюрами. Александру пришлось отучивать их приносить отрубленные головы врагов в уповании на ответную щедрость царя, но они даже не прикоснулись к воде. Поднявши свое оружие, они подбежали к Александру; первый встал на колени и с широкой улыбкой на запыленном, покрытом синими потеками лице протянул шлем.

Александр принял его. Несколько мгновений он смотрел внутрь, опустив голову. Не думаю, чтобы многих из нас колола в тот миг зависть, сколь бы мы ни были иссушены сами. Воины прекрасно видели состояние Александра.

Потянувшись вперед, царь положил ладонь на плечо фракийцу и, сказав ему несколько слов на их языке, покачал головой. Потом он встал и, подняв шлем, выплеснул из него воду, как это делают греки, совершая ритуал возлияния пред своими богами.

Колонну охватило глухое гудение, в то время как рассказ передавался от воина к воину. Что до меня, сидевшего на камне прямо посреди пустого русла, то я просто плакал, закрыв лицо руками. Наверное, люди решили, что я плачу из-за бессмысленной траты воды… Минуту спустя я обнаружил слезы на своих ладонях и слизал их все, высунув распухший, сухой язык.

Мы более не разбивали лагерь у воды, когда порою достигали ее. Жажда была чересчур велика; люди резвились бы прямо в потоке и замутили его или же лопнули, не в состоянии остановиться. В то утро мы разбили шатры в стороне от сухого русла. Я уложил Александра на кровать, чтобы обтереть его губкой. На лице царя застыла радостная улыбка — так смеются черепа над земными страданиями.

— Аль Скандир, — сказал я, — человека, подобного тебе, еще не знали люди.

— О, это было необходимо, — отозвался царь, улыбаясь.

Он сделал бы то же, даже если бы ему грозила смерть. Эта цена не была для него чересчур велика.

— Ты нуждался в воде не меньше моего, — добавил Александр. — Сегодня ты выглядишь уставшим.

Возможно, он видел больше, чем я знал сам. Несколько ночей спустя, в предрассветном часу, я думал только об одном: «Идти дальше не могу». Эта мысль звучала настолько ясно, преследуя меня, словно кто-то повторял мне это вслух, снова и снова.

На рассвете песок какое-то время еще сохранял немного ночной прохлады. Я набрел на сухой куст, который прикрыл бы мне голову, когда поднимется солнце. Не спрашивайте, отчего я оттягивал собственную смерть; кажется, это заложено в человеческой природе. Так хорошо вдосталь отдохнуть… Я смотрел, как мимо медленно тащится наша длинная колонна. Я не окликал их, как делали прочие. Лишь одно я мог бы сказать этим людям: «Простите меня».

Я лежал, наслаждаясь праздностью, пока восток не воспылал тусклым, мерцающим свечением. К тому времени я почувствовал себя лучше и принялся думать: что я здесь делаю? Не сошел ли я с ума? Надо было идти.

Поднявшись, я отыскал след колонны. Какое-то время я чувствовал себя почти свежим и был вполне уверен, что сумею догнать остальных. Перевернув флягу, я постучал по донышку на случай, ежели там осталась хотя бы капля, уже зная, что выпил все досуха еще вчера. Песок был тяжел и глубок. Он вонял людьми и лошадьми; яростно гудели мухи, взлетевшие с него, чтобы пить мой пот. С гребня очередной дюны я увидел облако пыли, рассеивающееся далеко впереди. Солнце поднималось все выше. Силы оставили меня.

Там был обломок скалы — пропеченная красная глина, изъеденная непогодой. Солнце еще не успело дойти до зенита, и обломок отбрасывал крошечную тень. Все мое тело горело сухим огнем, ноги изменили мне… Я вполз туда и замер, пряча в песке лицо. Вот она, твоя могила, думал я, ты предал Александра. Ты заслужил свою смерть.

Вокруг царила тишина. Тень от скалы над моей головой таяла, но еще не исчезла, когда я услышал хриплое дыхание коня и подумал: «Первым является Безумие». Голос звал меня по имени: «Багоас!»

Я повернул голову. Рядом стоял Гефестион, глядящий вниз, на меня. Его осунувшееся лицо было совершенно белым от пыли, и вообще он весьма походил на мертвеца. Я спросил:

— Почему ты пришел за моей душою? Я не убивал тебя.

При каркающем звуке моего голоса Гефестион опустился на колени и протянул мне воду:

— Только чуть-чуть. Не все сразу.

— Твоя вода, — прошептал я, охваченный стыдом.

— Нет, я из лагеря, — терпеливо отвечал он мне. — Там ее полно. Вставай, мы не можем сидеть тут весь день.

С трудом ему удалось поставить меня на ноги и довести до коня.

— Я поведу его в поводу. Если мы усядемся вдвоем, он издохнет.

Я чувствовал, как подо мною ходят кости бедного животного, даже сквозь тряпичное седло; и ведь конь уже прошел свою дневную норму… Как и сам Гефестион. Он шел, натягивая поводья, и хлестал коня, когда тот останавливался. В голове у меня прояснилось. Я сказал:

— Ты пришел сам?

— Я не мог послать воина.

Конечно, не мог, в конце подобного марша. Никто не возвращался за отставшими. Если ты отстал — значит, отстал.

С вершины следующей дюны, до которой мы добрели, я увидал окружавшую реку чахлую зелень и темную россыпь лагеря. Гефестион разделил меж нами еще немного воды, после чего протянул мне флягу:

— Допивай. Теперь уже можно.

Я вновь боролся с собою, пытаясь заговорить. В Сузах меня научили облекать признательность в изысканные слова, но сейчас я смог выдавить лишь:

— Теперь я понимаю…

— Тогда постарайся не отставать от колонны, — буркнул Гефестион. — И присматривай за царем. У меня теперь хватает другой работы.

Из-за моей слабости в то утро никто не служил Александру. Оруженосцы, старались, как могли, но перед ними ему всегда приходилось сохранять лицо, чего бы то ни стоило. Царь беспокоился обо мне и даже пощупал мою голову, пытаясь понять, не получил ли я солнечный удар. Уступив велению чести, я поведал ему о своем спасителе, — и Александр ответил лишь:

— Это Гефестион; он всегда был таким.

Словно вновь задернулись занавеси, скрывавшие священную гробницу от нечестивого взора. Таково было мое наказание. Я-то понимал, что заслужил его, хотя царь вовсе не желал меня уязвить.

На следующий день, едва мы устроили привал, поднялся ветер.

Прежняя неподвижность воздуха сама по себе была пыткой, но и ветер не принес с собою прохлады или свежести; один лишь песок, песок, песок… Он забирался под пологи, сыпался в щели, громоздился