повреждение, окончательно рассеялись. Все слизистые были здорового темно-розового цвета, и все органы функционировали нормально.

Однако миссис Ридж по-прежнему тревожилась.

— Он такой грустный! — сказала она. — Ну просто безжизненный.

— Видите ли, после подобной передряги он же весь в синяках и ссадинах. Не говоря уж о шоке. Вам надо просто подождать.

Пока я говорил, песик приподнялся, сделал, пошатываясь, несколько шажков и опять вытянулся на ковре. Он не проявил ни малейшего интереса ни ко мне, ни к тому, что его окружало.

Перед уходом я снабдил его хозяйку салициловыми таблетками.

— Они облегчат его состояние, — сказал я. — Если улучшение не наступит, позвоните.

И она позвонила — на вторые сутки.

— Вы не приехали бы посмотреть Джошуа еще раз? — сказала она. — Он меня очень тревожит.

Песик был все таким же. Он уныло лежал на коврике перед камином и, положив голову на лапы, глядел на огонь.

— Ну-ну, Джошуа! — сказал я. — Тебе должно было стать лучше.

Я нагнулся и провел пальцами по жесткой шерсти, но на это, как и на мои слова, он не обратил ни малейшего внимания. Точно меня вообще не было в комнате. Миссис Ридж сказала огорченно:

— Он все время такой. А вы ведь помните, каким он был!

— Да, на него никакого угомона не было! — И мне вспомнилось, как он оживленно прыгал вокруг меня и не спускал глаз с моего лица. — Очень странно.

— И еще одно, — продолжала она. — Он ни разу даже не залаял. И это меня особенно пугает: он же всегда был таким отличным сторожем. Он лаял, когда приносили первую утреннюю почту, он облаивал молочника, мусорщика — ну всех! Нет, он по пустякам не тявкал, однако всегда давал нам знать о появлении посторонних.

— Да… — Я помнил и это: бодрый лай за дверью, когда я нажимал звонок.

— А теперь он молчит и молчит. Просто страшно становится. Кто-то приходит, уходит, а он даже глаз не поднимет! — Она грустно покачала головой. — Хоть бы залаял! Один только разочек! Это ведь означало бы, что он выздоравливает?

— Да, пожалуй, — ответил я.

— А вы не думаете, что все-таки у него что-то не в порядке?

Я взвесил все.

— Нет. Я убежден, что физических травм у него никаких нет. Но он был страшно напуган и замкнулся в себе. Со временем это пройдет.

Уходя, я не мог освободиться от ощущения, что успокаиваю не столько миссис Ридж, сколько себя. А она продолжала мне звонить, тревожась все больше, и моя уверенность пошла на убыль.

Через неделю она снова попросила, чтобы я приехал. Джошуа был все такой же: вялый, хвост поджат, глаза тоскливые. И он по-прежнему молчал.

Его хозяйка была очень расстроена.

— Мистер Хэрриот, — сказала она. — Что нам делать? Я совсем не сплю — все время думаю о нем.

Я достал стетоскоп с термометром и снова осмотрел песика. Потом ощупал всего от головы до хвоста. Кончив, я уселся на коврик и посмотрел на миссис Ридж снизу вверх.

— Ничего! Вам надо просто подождать еще.

— Но вы это уже говорили, а я чувствую, что долго не выдержу.

— Он так и не залаял?

Она покачала головой.

— Нет. А я так этого жду! Он немножко ест, немножко ходит, но молчит. Я знаю, я бы сразу успокоилась, если бы он залаял хотя бы один раз. А так мне все время кажется, что он вот-вот умрет…

Я надеялся, что мой следующий визит окажется более удачным, но, хотя радостное настроение миссис Ридж меня заметно успокоило, я недоумевал.

Опустившись в удобное кресло, я сказал:

— Остается только уповать, что ваша машина разыщется, — начал я.

Она небрежно махнула рукой.

— Да, конечно.

— Но… вас ведь это должно было очень расстроить…

— Расстроить? Да что вы! Я просто счастлива!

— Счастливы? Из-за того, что лишились машины?..

— Причем тут это? Из-за Джошуа!

— Джошуа?

— Да! — Она опустилась в кресло напротив меня и наклонилась вперед. — Вы знаете, что он сделал, когда они угоняли машину?

— Так что?

— Он залаял, мистер Хэрриот! Джошуа залаял!

Думается, этот случай я описал просто потому, что ни до, ни после не встречал никого, кто бы радовался, что у него угнали машину. Но, собственно, мне не следовало бы удивляться. Я много раз замечал, как выздоровление четвероногого друга отвлекает людей от их тревог. И все знают, что первый лай — это симптом того, что худшее позади и собака скоро поправится. А что такое угнанная машина в сравнении с этим!

Я словно опять слышу, как Джордж Уилкс, аукционщик, вдруг объявил однажды вечером в «Гуртовщиках»:

— Такого отличного бар-терьера я еще не видывал!

И, нагнувшись, он потрепал косматую голову Тео, торчавшую из-под соседнего табурета.

Я подумал, что определение «бар-терьер» очень подходит Тео. Это был небольшой песик, в основном белый, если не считать нелепых черных полосок по бокам, а его морда тонула в пушистой шерсти, которая делала его очень симпатичным и даже еще более загадочным.

Поль Котрелл поглядел на него со своего высокого табурета.

— Что он про тебя говорит, старина? — произнес он утомленно, и при звуке любимого голоса песик, виляя хвостом, выскочил из своего убежища.

Тео значительную часть своей жизни проводил между четырьмя металлическими ножками табурета, облюбованного его хозяином. Конечно, я и сам заходил сюда с Сэмом, моим псом, и он пристраивался у меня под табуретом. Но это случалось редко, от силы два раза в неделю, а Поль Котрелл каждый вечер с восьми часов сидел в «Гуртовщиках» перед пинтовой кружкой у дальнего конца стойки, неизменно сжимая в зубах маленькую изогнутую трубку.

Для человека умного, образованного и далеко еще не старого — он был холостяком лет под сорок — подобное прозябание казалось непростительно бесплодным.

Когда я подошел к стойке, он обернулся ко мне:

— Здравствуйте, Джим. Разрешите угостить вас?

— Буду очень благодарен, Поль, — ответил я. — Кружечку.

— Ну и чудесно! — Он взглянул на буфетчицу и произнес с непринужденной учтивостью: — Мойра, можно вас побеспокоить?

Мы попивали пиво и разговаривали. Сначала о музыкальном фестивале в Бротоне, а потом о музыке вообще. И в этой области, как во всех других, которых мы касались, Поль, казалось, был очень осведомлен.