В последнее время я часто о нем вспоминал. Он был вторым человеком после отца, кто научил меня чести. А может быть и судьбу мою определил.

— Нет, — коротко ответил Спевсипп.

— Но это ж было условие Платона. Значит он может никуда не ехать.

— Всё не так просто… — Видно было, что ему на самом деле не просто: его тянуло в разные стороны. — Начать хотя бы с того, что Дионисий вернулся к философии…

— Дорогой мой Спевсипп! До Сиракуз десять дней при хорошем ветре; а за это время он успеет повернуться другим боком!

— Нет, он уже целый год занимается. По-настоящему учится, ты знаешь… Постоянно пишет Платону, и даже вполне осмысленно. Потому Платон отвечает, и тоже в раздрае. А идея такова: Дионисий уже наполовину приручен, только его характер мешает довести дело до конца. И это дразнит Платона. Он полагает, что если коня можно было бы довести до ума, его можно будет выставить на скачку.

— Но если этот ваш конь так резвится в поводьях, так может ему лучше учиться без них?

— Так начинало казаться. Но это, по-моему, ты сказал, что он всегда хочет победный венок еще до начала забега?

— Неужто он начал называть себя академиком?

Я рассмеялся было, но Спевсипп даже не улыбнулся, так что пришлось мне умолкнуть. Я подумал, может у него спьяну настроение портится; такое бывает.

— Начал, — сказал он. — Но это еще мелочь. С ним случай особый, потому у него есть такая штука, какой ни у кого больше не бывает: письменный конспект устного учения Платона. — Он увидел мое удивление и терпеливо объяснил: — Платон верит, что должна быть искра; от души к душе, от разума к разуму. Если у тебя клеймо остыло, ты его снова в огонь суешь, верно? А ему пришлось послать Дионисию этот конспект, потому что приехать он не мог, а огонь его коптил. Но теперь там уже целый трактат получился… Так вместо того, чтобы тихо сидеть и изучать науки, позволяющие видеть умственным взором, он учиняет философский конкурс — и выдаёт себя за профессионала, прошедшего весь курс Академии.

— Платон, наверно, здорово разозлился. Но, надеюсь, не настолько, чтобы в Сиракузы сорваться. — Спевсипп промолчал. — А кто там около Дионисия крутится?

— В основном киренийцы, из школы Аристиппа. Они, как и он, благо с удовольствием отождествляют; только термины определяют понеряшливее. Впрочем, сам Аристипп тоже точностью формулировок не блещет. Он был гостем старого Дионисия вместе с Платоном; но, в отличие от Платона, хорошо на этом заработал.

— А сын заслуживает лучшей компании, что ли? Почему бы ему не оставить Платона в покое? Впрочем, я наверно сам знаю ответ: эти киренийцы — просто соперники, которых Дионисий выставляет напоказ, чтобы вызвать ревность Платона. Тут просто не знаешь, смеяться или плакать.

— Хотел бы я, чтобы всё кончилось смехом…

Луна спряталась. Где-то в темноте завыла собака… Вспомнилась холодная постель дома… Я прекрасно обошелся бы и без дурных новостей Спевсиппа, в чём бы они ни состояли, но — как все и всегда — спросил.

— Дионисий уже настроился достать Платона. — Сознался Спевсипп. — И раз просьбы не помогли, он — как всякий тиран — решил прибегнуть к силе. В последнем письме он приглашает Платона на переговоры по поводу сицилийской собственности Диона. Я полагаю, ты знаешь, что доход от его поместий каждый год присылали сюда. Если Платон поедет, всё может остаться как было. Если нет — нет. Иными словами, конфискация.

— Ах вот оно что! Так эта гнида за шантаж взялась… Ему бы стоило получше знать, с кем он дело имеет.

Спевсипп промолчал. А я думал от том, как замечательно живется Диону в Аттике; как он, по сути держит двор и в Дельфах, и на Делосе, и в Олимпии; как он превратился в маяк для всех, кто ценит справедливость. Конечно же, шпионы доносят об этом в Сиракузы; и можно себе представить, как бесится от зависти Дионисий. Удивительно здесь только одно: что он не додумался до такого шантажа раньше.

— Слушай, — сказал я наконец, — это же замечательно, что Дион всегда жил как философ. С тем что у него есть, он будет наверно не беднее нас с тобой. Его жена и сын — родня Архонта, так что им ничего не грозит; а ему конечно будет грустновато без путешествий, но всё что по-настоящему ценно он будет иметь в Академии: тут и Платон, и книги, и друзья… — В мерцающем свете факела я увидел, как он коротко глянул на меня, по-прежнему молча. — Ты не думай, что я слишком легко к этому отношусь. Конечно, человеку с положением непросто к такому привыкнуть, тем более сицилийцу. Но мы же знаем его, знаем его понятия о чести. Чем большим он пожертвует, тем больше будет его дар философии и дружбе. Дион может воспринимать всё это только так. Можешь мне поверить, он никогда не позволит Платону поехать.

Он по-прежнему молчал, и я начал тревожиться уж не обидел ли его ненароком; но спросить не успел.

— Ты ошибаешься, — сказал наконец Спевсипп. — Он на этом настаивает.

Я попросил его повторить. Когда видишь на небе две луны, глазам не веришь; думаешь, что выпил лишнего. Услышав во второй раз то же самое, спросил:

— Почему? Не понимаю я…

— Спроси какого-нибудь бога, из тех кто читает людские души.

— Но послушай, даже до изгнания Диона Платон в Сиракузах был на волосок от гибели. Люди Филиста его ненавидели; солдаты открыто грозили убийством. А потом его продержали там целую зиму, против воли; он болел; а он ведь помоложе был тогда. В результате потерял целый год работы, а в его возрасте год — это ж ужасно много… Как Дион может просить его ехать туда снова?

— Надо быть справедливыми, — сказал Спевсипп, пожалуй обращаясь к себе самому. — Тут не только в деньгах дело. Дион надеется, что Платону удастся его вернуть.

— Он сам это говорит?

— Конечно. Мне говорил.

— Но как он может надеяться? Это ж безумие! Дионисий уже тогда был готов поверить любому навету; безо всякой причины, кроме ревности. А теперь вся Греция славословит Великого Изгнанника, уже много лет; и каждое такое слово — удар для Дионисия, унижение для него. Его должно тошнить от одного имени Диона. Да они и не могут впустить его обратно: ведь он — герой всех демократов на Сицилии. Смотри, ведь Дионисий даже Платона не зовет насовсем, а за это он почти всё бы отдал. И Дион мечтает, что его позовут обратно?

— Человек всегда верит в то, чего очень хочет. Это в природе вещей.

— Это верно. Но как насчет природы философии?

Он резко остановился. Факельщик задержался на углу, оглянулся, — и бегом помчался к нам, убедиться что мы на ногах стоим. Спевсипп махнул ему, чтобы не беспокоился.

— Так ты всё время внимательно слушал, Нико, верно? А когда я пришел к тебе за поддержкой — бьёшь меня тем, что услышал от нас же, верно?

— Прости, Спевсипп. Что я знаю о философии? У меня в голове только одно застряло: Платон его друг.

— Да, у тебя своя логика, логика сердца. Мне надо было остерегаться её.

Мы оба умолкли; и шли в темноте вслед за качавшимся факелом; вскоре дошли до поворота к моему дому, и мальчик побежал вперед осветить дверь. А мы задержались. И думали, наверно, об одном и том же: надо было бы попрощаться на более веселой ноте, если бы вспомнили об этом вовремя. Потом я сказал:

— Вот в одном я уверен: только ради денег Дион этого делать не стал бы. Если бы ему захотелось, все роскошества Сиракуз ему бы на блюде принесли, только в ладоши хлопнуть. Ведь он по своему выбору от всего этого отказался. Ты посмотри, как он живёт.

— Я уверен, что он так жить и будет… Но для богатого человека скромная жизнь опасна: она позволяет ему щедрым быть. Разумеется, он никогда ни у кого ничего не просил в ответ; мысль о продажных лизоблюдах ему отвратительна… Но мир таков, каков он есть; и я боюсь, среди толпы вокруг него не все так уж бескорыстны… Деньги дают ему влиятельность, причем стыдиться ему совершенно нечего. И он к этому привык. А гордость его тебе известна.