в немыслимой ситуации. Ее лицо было ласковым от любви, будто черты начали таять. Кровь искажала серебряно-белое совершенство, делала Сенту земной. Слишком земной.
— Значит, все правда? — выдавил Филипп.
Сента кивнула. Она удивилась, но как-то очень по-детски искренне:
— Ну, да, правда. Конечно, правда.
— То, как ты следила за ним, подошла к нему и сказала, что тебе попало что-то в глаз, — правда? — Он едва мог выговорить это, но все же выговорил: — И то, что ты нанесла удар в сердце, — тоже правда?
— Я же тебе говорила. Конечно, это правда. Я не подозревала, что ты сомневался, Филипп. Я думала, ты веришь мне.
В горячке страха, неверия и паники он приехал из Чигвелла прямо на Тарзус-стрит. Он не заезжал ни в офис, ни домой, поэтому оказался здесь довольно рано. И в этот раз, возможно, впервые, через окно в подвале она заметила, как он пришел. С ее губ исчезла улыбка, когда она увидела его лицо.
Он не привез ни вина, ни продуктов. То был крах его мирка — по крайней мере, он так думал, с трудом спускаясь в подвал. Он никогда больше не сможет пить, не сможет есть. Ответив на все вопросы, ответив на них утвердительно, Сента спросила:
— А не выпить ли нам вина? Я бы с удовольствием. Филипп, может, сходишь, купишь бутылочку?
На улице он почувствовал себя затравленным зверьком. Это было новое ощущение. По дороге сюда он был напутан, но боялся лишь того, что она может ему сказать, того, что ее вид и слова могут подтвердить. И вот, когда он все узнал, ему стало казаться, что его преследуют. К тому моменту, когда слова Сенты вдруг подтвердил посторонний человек, Филипп уже не верил почти ничему из ее рассказов, начал привыкать не верить ей с первой же минуты. А когда подтвердилось ее участие в съемках телесериала, Филипп обрадовался, почувствовал облегчение. Странно, что теперь, когда она подробно обрисовала ему самое немыслимое из всего, что когда-либо рассказывала, он поверил ей полностью. Сомнений не оставалось.
Он купил две бутылки дешевого белого вина, но уже заранее знал, что не притронется к нему. Он должен сохранить ум ясным. Опьянение не для него. Это все же не то туманное ликование, в которое они иногда впадали, когда секс плавно перетекал в предрассветный сон: этому так легко не поддашься, так не оцепенеешь. Попав из пыльной духоты первого этажа в прохладную темноту подвала, Филипп почувствовал, как действительность и правда снова оглушили его, как тяжело осознать, что Сента хладнокровно убила беззащитного человека, и прошептал: «Не может быть, не может быть…»
Она с жадностью принялась пить вино. Он взял свой полный бокал и отнес в ванную, вылил и наполнил водой. Нельзя понять, вино или вода в этом мутном зеленом бокале. Сента протянула к нему руку:
— Останься со мной на ночь. Не уезжай сегодня.
Он взглянул на нее в отчаянии. Она угадала его мысли.
— Не думаю, что я смог бы поехать домой. Мне кажется, я не могу покинуть эту комнату. Я не в состоянии видеть других людей. Я могу быть лишь с тобой. Ты сделала так, что теперь я не способен ни с кем общаться.
Сента, казалось, была обрадована. У Филиппа мелькнула мысль, что это и было единственной ее целью — отгородить их двоих от любой возможной компании. Он снова увидел безумие в ее рассеянном взгляде, в надменном безразличии ко всему тому, что ужасает и ошеломляет нормального человека. Это лицо Флоры. То же выражение мраморных черт, как тогда, целую вечность назад, в саду Арнэма. На сей раз Филипп не стал гнать мысль о сумасшествии Сенты. Если она помешанная, то она не может помочь себе сама. Если она душевнобольная, то она беспомощна, не способна контролировать свои действия.
Он обнял ее. Ужасно, но объятия не доставили ему никакого удовольствия. Он словно обнимал что-то гниющее, разлагающееся или мешок с мусором. Он испугался, что сейчас его вырвет. А затем пришла жалость, жалость к ней и к себе, и он заплакал, уткнувшись лицом ей в плечо, прижавшись губами к ее шее.
Сента гладила его волосы и шептала:
— Бедный Филипп, бедный Филипп, не грусти, не надо грустить…
Он был в доме один. Он сидел у окна в гостиной и смотрел, как на улице смеркается. В такие закаты Гленаллан-Клоуз, облитый тусклым красным светом, спокойным и греющим, живописен как никогда.
Позади были ночь и день почти постоянных, непрекращающихся страданий, на которые и оглянуться немыслимо: невероятно, что два человека смогли их вынести. Разумеется, о том, чтобы пойти на работу, не было и речи. После тех долгих часов без сна, когда Сента то дремала, то просыпалась, то умоляла заняться с ней любовью и однажды даже встала на колени, Филипп все-таки не уснул. Он встал в восемь, чтобы пойти в коридор к телефону и позвонить домой Рою. Не нужно было притворяться, что он охрип, что во рту у него пересохло, не нужно было изображать утомленность. Все это у него было после тех страшных часов.
И с восходом солнца все началось заново. На ночь они не открывали ни дверь, ни окна, и в комнате уже было жарко, как в духовке. Сента, которая спала, когда Филипп выходил звонить, теперь пробудилась и стала кричать. Тогда ему опять захотелось ее ударить, чтобы прекратить эти бессмысленные стоны. Он хватал себя за руки, чтобы сдержаться и не ударить ее. Он познавал насилие, когда-то ему чуждое. Он учился тому, что каждый способен почти на все.
— Прекрати, — сказал Филипп, — прекрати реветь. Нужно поговорить. Нужно решить, что делать.
— Что же делать, если ты меня совсем не любишь?
Ее лицо было влажным от рыданий, как если бы кожа питала слезы. Мокрые пряди волос прилипли к ее лицу.
— Сента, ты должна мне рассказать, — Филиппа осенило, — рассказать правду. Ты должна впредь говорить мне только правду.
Она кивнула. Филипп почувствовал, что она соглашается, чтобы избежать лишних неприятностей. Ее глаза с опухшими веками насторожились, стали более темными и проницательными.
— Что ты имела в виду, когда сказала, что такое с тобой не в первый раз? Когда ты говорила о полиции? Что ты хотела этим сказать?
— Я имела в виду, что когда-то убила кое-кого еще. У меня был парень, его звали Мартин, Мартин Хант — я же тебе рассказывала. Я говорила тебе, что до тебя у меня был другой. Я думала, он мой единственный. Это было еще до того, как я тебя увидела. Задолго до того, как мы познакомились. Это же ничего, Филипп, правда? Если бы я знала, я бы и близко не подошла к нему. Никогда бы не заговорила с ним, если бы знала, что встречу тебя.
Он покачал головой. Это был слабый и бессмысленный протест против чего-то, о чем он пока не догадался, но предчувствовал, что это будет что-то чудовищное.
— Ну, и что с ним?
Вместо того чтобы ответить, она спросила, пододвигаясь, но не получая ни ласки, ни тепла:
— Ты меня защитишь, спасешь и будешь по-прежнему любить? Будешь?
Филипп ужаснулся, потому что не знал ответа. Он не знал, что сказать. Он не знал, чего боится больше: закона и его силы за пределами этой комнаты или ее. Для него было важно не бояться ничего, ведь он мужчина. Он сделал над собой усилие, чтобы обнять ее и прижать к себе.
— Я ревновала, — начала она приглушенно. — Если ты когда-нибудь найдешь себе другую, я убью ее, Филипп. Я не причиню вреда тебе, но ее я убью.
Она ничего не сказала ему, а у него не хватало духу настаивать. Он обнимал ее машинально, его рука превратилась в ухват, достаточно крепкий, чтобы поддерживать другого человека. Это было похоже на то, как он нес Флору, когда они ехали в гости к Арнэму. Сента такая же тяжелая и безжизненная, как каменная статуя.
Потом он вышел за продуктами. Потом сварил кофе и заставил ее выпить. Они услышали наверху шаги, услышали, как захлопнулась входная дверь, а когда Филипп выглянул в окно, то увидел, что Рита и
