менее, открывая вторую бутылку вина и освобождая конфету — он купил вишню в шоколаде — от обертки из красной фольги, Филипп попросил Сенту вспомнить и рассказать поподробнее, как она следовала за Арнэмом от дома до того перелеска.

В подвале темнело быстрее, чем наверху. Здесь было еще и душно, запах пыли смешивался с ароматом масла пачули. В этот час при слабом свете большое зеркало, висящее на стене, выглядело как зеленоватая водная гладь, отражения на которой были нечеткими. На зеркале обнаружилось жирное, как будто перламутровое, полупрозрачное пятно. Кровать со смятыми коричневыми простынями, подушками и одеялом напоминала скорее холмистую местность с глубокими лощинами. Филипп остановил Сенту, когда она собралась включить лампу, и привлек к себе, скользя руками под тонкой черной юбкой, свободной марлевой блузкой. Ее кожа была гладкой и нежной, как теплый шелк. В темноте, разбавленной лишь слабым зеленоватым светом, пробивавшимся сквозь полузакрытые ставни, Филипп представлял себе Сенту такой, какой она была до всех страшных признаний, такой, как в те два раза в его постели.

Так, и только так, закрыв глаза, можно было заниматься с ней любовью. Теперь фантазировать учился он.

Посреди ночи Филипп проснулся. Вообще он заранее решил, что сегодня не поедет домой. По меньшей мере раз в неделю Филипп не ночевал дома, а как раз вчерашний вечер и ночь он провел с матерью. Но дело было в том, что у него уже появилась привычка вставать, одеваться и тихо уходить. И вот он проснулся, хотя идти никуда не нужно.

Сента спала рядом. Желтый свет уличных фонарей падал на ее лицо и делал серебристые волосы медно-золотыми. Форточка была отворена, и ставни приоткрыты. Раньше в это время наверху играла музыка и танцевали, но теперь Рита и Джейкопо куда-то уехали. Старый, понемногу ветшавший дом с замусоренными, загроможденными и захламленными комнатами на последнем этаже был пуст — только Филипп и Сента. Она дышала ровно и почти бесшумно, ее полураскрытые губы были бледны, как морская раковина.

Филипп закрыл ставни и сходил налить себе стакан воды из перевязанного медного крана. Когда он вернулся, Сента уже проснулась и сидела в постели, накинув на плечи белую шаль с бахромой. Теперь горел свет, яркий и резкий. Из-за дыр в пергаментном абажуре на потолке был пятнистый узор. Сента, должно быть, поставила лампочку помощнее, и непривычно освещенная комната предстала во всех подробностях запустения: пыль на деревянном полу, как пух, собравшаяся в серые комочки по плинтусам, паутина, темные залежи песка на карнизах, плетеный стул с вылезшими прутьями, потемневшие застарелые пятна и капли на ковре и подушках. Я должен вытащить ее отсюда, думал Филипп, так жить нельзя. Теперь, когда включили свет, пробудилась от сна и зажужжала вокруг липкого горлышка бутылки муха. Сента сказала:

— Я проснулась. Хочу тебе кое о чем рассказать. Помнишь, я говорила, что у меня есть один секрет, который я раскрою позже? Насчет того, как женщины уводят мужчин.

Филипп лег. Ему хотелось только спать. Он понимал, что до того момента, когда нужно будет проснуться, вылезти из кровати, кое-как умыться, одеться и поехать на работу, осталось всего пять часов. Но думать о какой-то ничтожной ерунде, о том, что он забыл взять чистые трусы и майку, сейчас было нелепо. И нелепо вдвойне после того, что заявила Сента:

— Ты же знаешь, Филипп, что ты у меня не первый, да? Как жаль, что я не сохранила себя для тебя, но прошлого не воротишь. Даже Бог не может изменить ход истории — ты знаешь об этом? Даже Бог. Я была влюблена в одного человека, по крайней мере, мне так казалось. Теперь я понимаю, что на самом деле не любила его, сейчас-то я знаю, что такое любовь на самом деле…

Этот человек — нет, в общем-то, мальчик, еще мальчик… Появилась девчонка, которая собиралась отбить его у меня, и на какое-то время ей это удалось. Он, может, и вернулся бы в конце концов, но я не приняла бы его. Нет, после нее — нет. И знаешь, Филипп, что я сделала? Я убила ее. Это моя первая жертва. Я потратила на нее свой первый кинжал из муранского стекла.

Она сумасшедшая? Или издевается? Что же у нее в голове, если ей так нужно выдумывать подобные сказки?! Чего она добивается?

— Сента, выключи свет, — сказал он. — Мне нужно поспать.

На лестнице пахло тухлыми яйцами. Значит, Кристин начала утро с химической завивки. Филипп где-то читал, что обоняние у собак в миллионы раз тоньше, чем у людей. Если вонь так бьет ему в нос, то страшно подумать, что же чувствует Харди. Пес лежал на площадке у лестницы и слабо завилял хвостом, когда Филипп прошел в ванную. Каждый раз, видя Харди, он вспоминал о собаке, которая, как утверждала Сента, была у Арнэма и которую она звала Угольком.

Филипп чувствовал переутомление. Будь у него возможность, он вернулся бы в постель и проспал еще сутки. «СБП», как говаривал его отец. «Слава богу, пятница!» Черил уже побывала в ванной и вытерлась не только своим, но и его полотенцем. Филипп мысленно вернулся к тому вечеру, когда увидел, как сестра что-то крадет на Голдерс-грин. А он ведь так и не предпринял никаких действий. Его голова занята только Сентой. Сентой, которая преследовала и изматывала его.

Прошлой ночью он почти решил не ехать на Тарзус-стрит, но в конце концов поехал. Филипп представил себе состояние Сенты, вспомнив, каково ему было, когда она его бросила. Он не мог выдержать ее слез, страданий. Подвальная комната его угнетала, и он вывел Сенту на улицу, надеясь поцеловать ее и оставить, чтобы она вернулась к себе одна. Но начались рыдания и мольбы, и он пошел с ней в дом, и выслушал все, о чем она рассказывала. А она твердила об этих Аресе и Афродите, о том, что они с Филиппом избранные, о могуществе и том, что не нужно жить по законам, созданным людьми. Любовью они не занимались.

Теперь, оставшись наедине с собой, он опять задался вопросом, что же дальше. Нужно освободиться от навязчивых идей, приводящих в ужас: собака, кинжал, станция метро. Надо разогнать их и начать думать об их с Сентой будущем. Но есть ли оно? Филиппа больно кольнула мысль, что он так и не рассказал матери и остальным членам семьи о Сенте, как собирался. Пока она не испортила их отношения ложью об убийстве, он ощущал крайнюю необходимость с кем-то поделиться своим счастьем, мечтал, чтобы другие о нем узнали, хотел, чтобы его любовь стала открытой, а намерения — очевидными.

Филипп пошел вниз. Весь дом насквозь пропах теми зловонными веществами, которые использовала Кристин, хотя дверь на кухню была закрыта. Кто может себе представить, что в такой обстановке можно завтракать. Он открыл дверь, поздоровался с пожилой женщиной, чьи белоснежные волосы Кристин накручивала на синие пластмассовые бигуди.

— Я знаю, что это не самый приятный запах, но я уйду через десять минут.

— И я тоже, — отозвался Филипп.

Банка с кофе оказалась спрятанной среди огромных флаконов лака для волос и тюбиков распрямляющего волосы геля. Зачем ей этот гель? У нее же нет ни одной чернокожей клиентки. Гель произведен — Филипп, разумеется, заметил — компанией «Уголек». Старушка, болтавшая без умолку с того момента, как он вошел, теперь рассказывала историю о том, как ее внучка ездила по обмену во Францию и жила в семье, где никто не говорил. Ни отец, ни мать не разговаривали. Едва ли стоит упоминать, что бабушка с дедушкой тоже не могли говорить, и даже дети могли выдавить из себя лишь несколько слов.

— Они тоже были немые, эти бедняжки? — спросила Кристин.

— Нет, они не немые, Кристин, я же не сказала, что они немые, я сказала, что они не говорят.

Филипп, которому еще полчаса назад казалось, что он никогда больше не засмеется, давился от смеха над чашкой обжигающего «Нескафе»:

— Имеется в виду, что они не говорили по-английски, мам. Ну возьми же себя в руки, ну ты что.

Кристин захихикала. Она так прелестна, когда смеется! Филипп подумал об Арнэме и понял, почему тот был очарован ею. Он допил кофе, попрощался и вышел из дома. Воспоминания об Арнэме снова погрузили его в пучину тревог и сомнений. Он почти не замечал ни солнца, ни аромата цветущих садов, избавившего