Ее лицо переменилось, глаза устремились на него. Она по-прежнему говорила спокойно, но в то же время настороженно:

— Что это — все?

— Ну, не важно. Я об этом знаю, и ты знаешь.

— Я не знаю. Что это — все?

Ему не хотелось говорить, не хотелось перечить, но, похоже, этого не избежать.

— Ладно, раз просишь, я скажу. То, что ты наговорила про свою мать, про поездки по всяким странам, про пробы и Миранду Ричардсон, — все это, я знаю, фантазии и грезы. Я не хотел говорить тебе об этом, но что мне еще делать, когда ты предлагаешь убить кого-нибудь, чтобы доказать нашу любовь?

Все время, пока Филипп объяснялся с Сентой, он готовился к тому, что придется отражать ее атаку, подобную той, что случилась прошлой ночью. Но Сента была спокойна, как статуя, она скрестила руки на груди и пристально и невозмутимо смотрела на него:

— Ты не веришь тому, что я говорю, Филипп?

— Как же я могу верить, когда ты такое рассказываешь? Конечно, кое-чему я верю…

— Хорошо. Чему ты не веришь?

Филипп толком не ответил ей:

— Слушай, Сента, я не против того, что у тебя есть свои фантазии: многие люди фантазируют, таким образом они делают свою жизнь интереснее. Я не против того, что ты выдумываешь что-то о своей семье и актерской карьере, но, когда ты начинаешь говорить об убийствах — это так противно и бессмысленно! Сегодня воскресенье, мы могли бы сейчас где-нибудь отдыхать, на улице отличная погода, а мы вот сидим здесь, в этой, если уж совсем откровенно, противной дыре, и ты говоришь о том, как бы убить эту несчастную старуху за окном.

Сента превратилась в музу трагедии, хмурую и мрачную. Она как будто собиралась сообщить ему ужасные новости о своей семье или сказать, что все, кого она любила, погибли:

— Я говорю полностью, совершенно, от начала и до конца серьезно.

Филипп почувствовал, что лицо его исказилось, глаза сощурились, и он нахмурился, силясь угадать ход ее мыслей:

— Не может такого быть.

— Ты тогда говорил серьезно, что любишь меня, сделаешь ради меня все что угодно?

— В пределах разумного — да, — ответил он угрюмо.

— В пределах разумного! Меня просто тошнит от этого! Неужели ты не понимаешь, что наши отношения не должны строиться на разумном — они должны быть за гранью разумного?

— Да, ты действительно говоришь серьезно, — едко заметил Филипп, — или думаешь, что говоришь серьезно. В твоем сегодняшнем настроении это одно и то же.

— Я готова кого-нибудь убить, чтобы доказать тебе свою любовь, и ты должен сделать то же самое.

— Сента, ты сумасшедшая, вот что.

Ее голос теперь был твердым и отстраненным:

— Никогда больше не говори так

— Не буду. Я правда не хотел. Господи, Сента, давай поговорим о чем-нибудь другом. Пожалуйста. Давай займемся чем-нибудь. Неужели нельзя забыть об этом глупом разговоре? Не понимаю, как мы его начали.

Сента встала и подошла к Филиппу. Он почувствовал, что заслоняет лицо руками, и устыдился.

— Я тебя не обижу, — она говорила с презрением. Положив свои детские руки ему на плечи, Сента уставилась на Филиппа. На каблуках она была выше и без труда могла смотреть прямо в глаза. — Ты отказываешься, Филипп. Да?

— Конечно, отказываюсь. Ты, может, не знаешь (ты ведь пока меня и не знаешь толком), но я ненавижу саму идею убийства, насилие в любой форме, если уж на то пошло. Меня не только тошнит от этого — насилие наводит на меня скуку. Я не то что не могу видеть, например, сцены насилия по телевизору, — мне просто не хочется, мне не интересно. А ты вот заявляешь, что хочешь, чтобы я кого- нибудь убил. Я что, преступник по-твоему?

— Я думала, что ты моя потерянная вторая половина.

— Ну не говори ерунды! Вся эта муть о душах, кармах, роке — чепуха, чушь собачья. Не пора ли тебе повзрослеть и начать жизнь в реальном мире? Ты тут рассуждаешь о жизни. Ты что, думаешь, что живешь, когда торчишь в этой мерзкой трущобе и спишь по полдня? Выдумываешь сказки, чтобы заставить других поверить в то, какая ты умная и замечательная? Я думал, что уже все выслушал — рассказы о поездках в Мексику, Индию (куда там еще?), о матери-исландке, о «Летучем голландце», — а теперь я слышу, что должен убить какую-то бедную старую бродяжку, чтобы доказать свою любовь.

Она зашипела, как кошка, и оттолкнула его с такой силой, что Филипп пошатнулся. Он ухватился за край позолоченной рамы, чтобы удержаться на ногах, и на секунду подумал, что сейчас весь этот огромный качающийся опасный лист зеркала с грохотом свалится вниз. Но дрогнула только цепочка, крепившая его к стене, и успокоилась, когда Филипп оперся о зеркало и схватил его двумя руками. Когда он обернулся, Сента бросилась на кровать лицом вниз и теперь извивалась в странных конвульсиях. Как только он прикоснулся к ней, она перевернулась на спину, села — и завопила. Это было ужасно: короткие отрывистые визги вырывались из ее широко открытого рта, искривленного, как у рычащей тигрицы.

Филипп сделал то, о чем знал и читал, — дал ей пощечину. Это мгновенно заставило Сенту замолчать. Она побелела, как полотно, стала давиться, задыхаться, подняла обе руки, чтобы закрыть лицо. Через секунду, дрожа всем телом, она прошептала сквозь пальцы:

— Дай воды.

Она говорила слабо и задыхаясь, словно больная, так что на какое-то мгновение Филипп испугался. Он вышел из комнаты и пошел по коридору мимо других подвальных помещений туда, где находилась уборная и рядом с ней то, что осталось от ванной комнаты. Там, над ванной, был единственный медный кран, перевязанный тряпьем, торчавший из зеленой, покрытой плесенью, стены. Филипп набрал кружку воды, залпом выпил ее — вкус был мертвый, металлический, — потом снова наполнил. Он вернулся к Сенте, которая сидела на кровати закутавшись в одеяло, как будто на улице зима. За окном по-прежнему можно было увидеть спину старухи, теперь уже в какой-то куртке цвета хаки. Бродяжка не подала виду, что слышала крики: она, наверное, много чего слышала за свою жизнь, вот и стала такой невозмутимой.

Филипп поднес чашку ко рту Сенты и помог ей напиться, как помогают больным. Он обнял ее свободной рукой и ощутил дрожь, охватившую ее тело, и лихорадочный жар. Сента медленно пила маленькими глотками, пока на дне не показался осадок. Она высвободила шею, отклонила голову и забрала кружку. Сента проделала все это тихо и спокойно, поэтому следующее ее действие, совершенно неожиданное, оказалось шокирующим. Она швырнула кружку через всю комнату, и та вдребезги разбилась о стену.

— Убирайся отсюда вон! — вдруг закричала Сента. — Убирайся из моей жизни! Ты разрушил мою жизнь, я ненавижу тебя, я не желаю тебя больше видеть!

Машина Дарена — старый драндулет, у которого только один бок мог представлять какую-то ценность для любителей старых автомобилей, — стояла у обочины с открытой передней дверцей. На ступеньках дома в солнечном свете спал Харди. Пес проснулся, когда появился Филипп, и суетливо забегал вокруг него. Филипп вспомнил, как Фи говорила, что в воскресенье днем придет забрать оставшиеся вещи. Вот и она, спускается по лестнице с грудой одежды в одной руке и медвежонком в другой.

— Что это у тебя с глазом? Ты что, дрался?

— На меня кто-то напал, — ответил он, пытаясь соврать минимально; но продолжение было не столь правдивым. — Меня приняли за кого-то другого.

— Я со вчерашнего утра звонила раз пятьдесят.