пить из зелёной пиалы, тот должен рассказать гостям забавную и поучительную историю. Поэтому в нашей семье мою пиалу так и прозвали — «чаша рассказов»! Эй, аксакалы! Кто из вас хочет отведать чая из зелёной пиалы? Ей не мало лет, и расписана она искусным мастером, а чай в ней будет вкуснее втрое!

Старики засмеялись в ответ, но никто не протянул руки к прозрачной чашке, наполненной душистым напитком. Тогда узбек медленно обвёл взглядом чайхану и с поклоном протянул пиалу высокому длиннобородому старику, сидевшему за шахматной доской.

И Гюль, и Аман, и Бяшим хорошо знали этого человека.

Бавам-ата был одним из самых уважаемых людей в их ауле. Замечательный плотник, он, несмотря на свои восемьдесят лет, никогда не отказывался от работы. Недаром говорили в народе, что во всём районе никто не может так прочно и так красиво построить айван-террасу, как старый Бавам-ата. Молодые плотники приезжали даже из далёких аулов, чтобы полюбоваться на работу искусного мастера.

Но Бавам-ата не сразу взял зелёную пиалу. Долго смотрел он на тонкий пар, поднимавшийся над чашкой, и молчал. Только лёгкая улыбка мелькала под его седыми усами.

Тогда все посетители чайханы стали кланяться и просить старика отхлебнуть хотя бы глоток чая из заветной «чаши рассказов».

Проворный чайханщик подал поднос с печеньем, а услужливая Сона-Эдже поставила перед стариком блюдце с мелко наколотым сахаром.

Чайханщик сказал:

— Яшули, уважаемый! Мудрая беседа дороже золота и слаще мёда! А ты у нас — первый рассказчик! Порадуй же дорогих гостей, — прими зелёную пиалу!

— Ай, ай! — засмеялся узбек. — Я обжёг себе все руки, держа так долго горячую чашку в своих ладонях! Пожалей меня, почтенный Бавам-ата, и выпей скорее.

— Да, да! — закричали все старики. — Пей чай, ага, за тобой и мы выпьем, если нас попросят!

Тогда Бавам-ата осторожно, концами пальцев, подхватил хрупкую пиалу, поднёс к лицу, вдохнул аромат чая и не спеша выпил.

Все захлопали в ладоши и засмеялись. А потом в чайхане наступила такая тишина, что стало слышно, как тянул свою однообразную песенку пузатый самовар да завывала за окном снежная буря.

— Ладно, — сказал старый плотник. — Хороший конь от табуна не отстанет. Я не привык отказывать соседу в просьбе. Но, почтенные, на себя пеняйте, если мой рассказ вам покажется скучным.

Эту историю слышал я от отца, а отец мой узнал её от отца своего отца.

В давние времена жил среди туркмен знаменитый резчик Чепер-ага. Не зря его так прозвали: чепер — это художник, ага — человек почтенный.

Искусство Чепера славилось далеко за пределами наших степей и гор. По всем дорогам увозили от нас караваны драгоценные ковры, вытканные пальцами искусных туркменских ковровщиц, и вместе с коврами увозили деревянные двери, сундуки и решётки, украшенные резьбой Чепера.

Вот как было. Во все концы земли шла слава о мастере. А теперь слушай дальше.

Слава — это цветок. Чем пышнее он распускается, тем чаще его навещают пчёлы. Многие юноши приходили к Чеперу и просили принять их в ученье. Но старый мастер не открывал перед ними двери дома и никого не посвящал в тайну своего искусства.

Но вот однажды, когда Чепер сидел за работой, кто-то постучал в калитку. Чепер поднял голову и увидел, что во двор входит незнакомая женщина. Голова её была покрыта старым халатом, из-под которого выглядывало морщинистое лицо.

Женщина вела за руку черноглазого мальчишку, шустрого, словно жеребёнок. Мальчику было лет двенадцать — не больше.

Чепер спросил гостью:

— За чем пожаловала, матушка?

Женщина поклонилась и отвечала:

— О мастер! Я привела к тебе моего внука Мемеда. Он не даёт мне покоя ни днём, ни ночью — так хочется ему стать искусным резчиком.

Но мы знаем, что старый Чепер не в первый раз слышал такую просьбу, поэтому он нахмурил свои седые брови и отвернулся. Сколько ни кланялась женщина, сколько ни умоляла резчика хотя бы испытать её внука, Чепер-ага не поднял глаз от работы.

Но, услышав шум, из дома вышла жена мастера, Джерен-Эдже. Она взглянула на мальчика, и сердце её прильнуло к ребёнку. Много лет прожили они с Чепером, но детей у них не было.

Джерен улыбнулась.

— Верно говорят старые люди: мёд сладок, а дитя ещё слаще, — сказала она и сунула в рот Мемеду кусок сушёной дыни, а потом села рядом с мужем и стала ему нашёптывать:

— Дом с детьми — весёлый базар, а без детей — мазар, могила! Без ребёнка наша жизнь была пустыней. Разве ты не хочешь, чтобы пустыня стала цветущим садом?

Чепер очень любил свою умную и красивую жену и ни в чём не мог ей отказать. Он отложил в сторону резец и подозвал мальчишку:

— Если ты хочешь стать моим учеником, ответь мне на три вопроса.

— Спрашивай, учитель! — ответил Мемед и в знак уважения заложил руки за спину. Он уже знал, что юноша должен быть скромен и почтителен к старшим.

Чепер спросил:

— Какую дорогу следует избрать путнику, отправляясь в далёкие страны, — по горам или по пескам?

Мальчик сверкнул глазами и бойко ответил:

— Ту, которая скорей приведёт его к концу пути.

Чепер спрятал под усами улыбку, и задал второй вопрос:

— Скажи мне, мальчик, встречал ли ты птицу, у которой нет голоса?

На этот раз Мемед задумался. Он склонил голову набок и нерешительно ответил:

— Учитель, каждую зиму на крыше нашего дома живёт аист, но я никогда не слышал, чтобы он кричал или пел.

Старик рассмеялся.

— Наблюдательный человек стоит трёх ротозеев!

Он протянул мальчику кусок сухого дерева и приказал:

— Вырежи на этой доске семьдесят таких узоров, чтобы ни один не был похож на другой.

— О учитель! Научи меня только держать резец, и я вырежу тебе сто узоров, и ни один не будет походить на другой, — ответил мальчик.

— Хорошо, ладно! — похвалил его резчик и ласково ударил по плечу своего нового ученика. Я так говорю потому, что с этого часа черноглазый Мемед действительно стал учеником старого Чепера.

Чепер прибавил:

— Кто терпелив, тот всего достигнет.

Тогда обрадованный Мемед достал из-за пазухи платок, бережно развернул его и подал мастеру вырезанную из дерева фигурку верблюжонка.

Долго, очень долго рассматривал Чепер-ага работу мальчика. Верблюжонок глядел на него как живой. Вот-вот, казалось, он вытянет шею и зашагает. Но в глазах старика не было радости. Седые брови его шевелились, как два рассерженных барса. Наконец мастер сказал: