Его палец подполз ближе к спусковому крючку.

— Что случилось? С миром? Почему никто не старается его исправить?

Мой пистолет был все еще опущен, но палец лежал на крючке.

— Наверное, потому, что никто не верит, будто еще можно что-то исправить. Людей растили в фатализме и насилии. Чувство беспомощности пронизывает взаимодействие обычного человека с миром. Люди хотят, чтобы мир был удобным и знакомым. Но они перестали думать о завтрашнем дне в каком-либо конкретном смысле. Они больше не верят в него. Потому что не хотят о нем думать. О том, как там будет трудно. Тем, кто останется.

Парк еще смотрел на пистолет.

— У меня нет шансов, да?

Я не мог знать, что он имеет в виду, поэтому ответил на ближайший вопрос:

— Нет. Если вы попытаетесь поднять пистолет, я выстрелю и убью вас. И долгий разговор, который у нас должен быть, тайны, которые мы должны раскрыть, — все погибнет. К моему большому сожалению.

Он снял курок с боевого взвода, поставил на предохранитель и бросил пистолет рядом с человеком, которого убил.

Свой пистолет я все еще держал в руке.

— Мне нужен диск, полицейский Хаас.

Парк отвернулся.

— Это невозможно.

Он сделал шаг, повернувшись ко мне затылком.

— Это вещественное доказательство преступления.

Я поднял оружие.

— Он нужен мне. Парк покачал головой:

— Нет. Мне нужно к жене и ребенку.

Он пошел вперед по коридору, уходя с линии огня.

— Мы можем поговорить, когда я их повидаю. Вперед по коридору, к своей семье, прочь от мертвеца, и я не убил его.

Вместо этого я прошептал про себя одностишие, очень короткое, которое сочинил тут же.

— Паркер Хаас, плачущая Омаха и его неспящая Роуз. Есть и другие вещи в жизни, кроме убийства. Я почувствовал, что у меня есть шанс быть рядом с ними. Хотя бы недолго.

Омаха плакала. А Роуз становилось все хуже.

Ее оживление в те часы, которые мы провели за разговором до прихода Парка, спало. Прошлое больше не поддерживало ее на плаву, и она снова тонула в настоящем. Я смотрел, стоя у двери в спальню, как Парк рассказывал ей правду о том, что случилось минуту назад. В ее состоянии хватило бы любого обмана, и, может быть, так было бы милосерднее. Но от этого честность просияла еще ярче.

Тогда я оставил их на несколько минут, достаточных мне, чтобы дотащить трупы через заднюю дверь по лужайке в переделанный гараж. Мультипликационные скелеты плясали на трех мониторах. Я секунду наблюдал за ними, потом вернулся к своей задаче.

Я нашел рулон брезента и отнес его в дом, накрыл самые большие лужи крови в гостиной. Целая охапка полотенец из ванной, рассыпанная по полу, снизу уже намокла. К тому времени, как я вернулся в спальню, мои штанины также намокли.

Парк левой рукой держал плачущую дочь и одновременно правой прижимал влажное полотенце к затылку Роуз. Роуз лежала лицом вниз на кровати, у нее дергались мышцы челюстей, задней поверхности ног, верхней губы. Она скрючила правую руку, словно лапу с когтями, и длинными дугами водила ею по простыням, обгрызенные ногти тихо скребли по ткани.

Она шептала:

— Вверх, вверх, шифт, пробел, пробел, пробел, вправо, таб, таб, вверх, пробел.

Парк посмотрел на меня:

— Это клавиши.

Я кивнул:

— Да. Заводной Лабиринт. Она сказала мне, что наизусть запомнила последовательность, по которой через него прошла.

Ее речитатив не умолкал. Бормочущее заклинание, эпопея ее подвига.

Я показал на пол:

— Можно сесть?

Парк не ответил. Я остался стоять.

Теперь он был неподвижен, с плачущим ребенком на руках и угасающей женой, которая с широко раскрытыми глазами лежала на кровати.

— Я должен что-то сделать.

Я оттянул брюки в тех местах, где они продолжали прилипать.

— Да, и я тоже.

Он взглянул на меня.

— Зачем вы здесь?

Только когда он задал вопрос, я понял, что не знаю ответ. Зачем я тут? Конечно, я давно должен был уйти. Завладеть диском, бросить трупы на их местах, смести все другие препятствия и выполнить свой договор с леди Тидзу.

Я заговорил без мысли, давая моим словам донести смысл до меня самого.

— Я здесь для того, чтобы кое-что закончить. Кое-что, над чем я работал много лет. Всю свою жизнь.

Омаха вдруг извернулась и чуть не выпала из его руки на пол. Он подхватил ее, это движение прервало речитатив Роуз, и стон сорвался с ее губ.

Парк закрыл глаза.

— Я не могу заботиться о них обеих. — Он открыл глаза. — Мне нужна помощь.

Я не пошевелился.

Он встал с кровати, подошел ко мне и вложил ребенка в мои руки.

Я уже давно осознал, что пистолет — это своего рода философский камень. Только вместо того, чтобы преображать все, к чему прикасается, в золото, пистолет преображает атмосферу вокруг себя. Отверждает края, обостряет воздух, придает сверкание ясности. Страх. Даже незаряженный пистолет может превратить воздух в любом помещении в чистый страх. В ту секунду, когда Парк передал мне свою дочь, я открыл для себя нечто иное, что тоже преображает все, что соприкасается с ним. Создавая элемент, который тоже отчасти состоял из страха, но еще и из удивления.

Омаха устроилась у меня на руках, перестала плакать, закрыла глаза и уснула.