Южнокалифорнийского университета была оцеплена. Мне были видны огни на Маршалл-Филд и вертолет «Тысячи журавлей», который там приземлился.

На пересечении Уилшира и Уиттьера никакого блокпоста, но «Беверли-Хиллз Хилтон» был освещен и окружен толпой частных охранников. Лимузины и бронированные джипы. Мужчины во фраках, женщины в вечерних платьях. Часть парковки занята фургонами теленовостей, грузовичками для видеосъемки. Награждение? Трибуны на тротуаре для фанатов того, что там происходило, что бы это ни было, сплошь забиты народом. С такого расстояния казалось, что все сиденья заняты неспящими.

По дороге на север по Уиттьеру я слышал стрельбу в Голливуде.

Везде западнее Ла-Сиенеги и севернее Беверли, кажется, не было электричества. Даже холмы стояли темные.

Поле для гольфа лос-анджелесского загородного клуба с этой стороны Уилшира было еще зеленое. Оно скрыто от потока машин на бульваре, и на нем все еще работают поливатели. Я слышал, как они работают, потише, чем стрельба, и звук не такой прерывистый. Большой дом с полумесяцем подъездной дороги. Я должен был остановиться в квартале от него. Улица была забита машинами. «Смарты» вперемежку с побитыми дизелями, адаптированными под биотопливо, но в основном спортивные машины и внедорожники того рода, которые Роуз хотелось процарапать ключом, если она проходила мимо них на улице.

Раньше она только говорила об этом. А несколько месяцев назад сделала по-настоящему. Я посмотрел на нее, и она пожала плечами. «Если не сейчас, то когда же?»

У дома XF-11 она бы стерла ключи до основания.

У дорожки к подъезду охрана. Мордовороты, которых я видел в «Денизоне», на этот раз в простых черных футболках и брюках. Они спросили мое приглашение, и я показал им письмо с приложением, которое Кейджер прислал мне, на экране телефона. Браслета мне не дали, но предложили подарочный пакет, от которого я отказался.

Обычно, когда я доставляю товар на вечеринки, где раздают подарочные пакеты, я их беру. Мы с Роуз дома просматриваем их и смеемся. Потом я записываю содержимое и кладу пакеты у стенки гардеробной. Но иногда я нахожу в ванной бутылочку абрикосово-лимонного геля для душа и понимаю, что Роуз заглядывала в пакет.

Может, все это лицемерие — что я смеялся над некоторыми вещами, которые делала Роуз? Царапала дорогие машины? Крала никому не нужные вещественные доказательства, которые я учитывал только затем, чтобы никто не мог предположить, будто бы я принимал подарки от подозреваемых?

Должен я сердиться на нее? Или на себя, что допустил это?

Откуда-то из-под дома вырвался дым. Не от пожара. Искусственный дым, как на рок-концертах Роуз. На таких шоу, куда ей удавалась затащить меня, потому что группа дала ей бесплатные билеты, когда она делала для них видеоклип.

Большое облако дыма из большой машины или нескольких машин. На дым спроецировано видео, зацикленный ролик, самолет с двумя пропеллерами и странным хвостовым оперением. Заикание черно- белых фотоснимков, потом вдруг цвет и движение, когда самолет рухнул на дома и один из них загорелся. И потом по новой.

Я вошел в дом. Кейджер был снаружи, за домом. За завесой дыма, выползающей из машин, он лежал на краю трамплина для прыжков в воду над пустым бассейном, свесив ноги. Держал телефон в воздухе и махал рукой взад-вперед. Увидел меня и спросил: «Есть сигнал?»

Я посмотрел на телефон; он показывал две полоски. Кейджер показал на мой телефон. Сказал:

— Это потому, что твой телефон главным образом и есть телефон. Знаешь, это показательно, какие характеристики мы выбираем для своих телефонов. Мой сильно заточен под рассылку сообщений. Если надо поговорить ни о чем, то мне спокойнее общаться эсэмэсками. В персональном режиме болтовня меня нервирует. Слишком мало индикаторов. Если разговор чуть глубже, в нем яснее раскрывается эмоциональное состояние человека. Но именно из-за игровых компонентов мой телефон не такой надежный в качестве просто телефона.

Кейджер сел и взял сумку, которая лежала рядом, бросил в нее телефон и сказал:

— Давай двигаться. Когда нет сигнала, я чувствую себя как лицо без гражданства. Мне это не нравится.

Он повесил сумку на плечо, встал и пошел по доске. Она слегка колебалась под ним. Кейджер посмотрел в пустой бассейн и сказал:

— Если бы я упал и сломал себе шею, дом снова стал бы знаменитым. Но ненадолго.

Он хотел мне что-то показать, и мы пошли сквозь облако дыма к дому. Кейджер указал на проекцию и объяснил, что это такое:

— Инсталляция Фалалы. Комментарий к закату эпохи управляемых полетов. Ты уже видел «Риперы»? Их передислоцировали сюда на этой неделе. Летающие беспилотные машины смерти. В Armored Assault их очень трудно сбить. Ты только не подумай, что я в нее еще играю.

Его телохранители вышли из кустов на краю двора. Кейджер сказал им, что хочет, чтобы они «притаились в темноте». Имелда возразила, дескать, она знает, но они не могут там сидеть, если он пойдет в дом. Кейджер посмотрел на набившуюся в дом толпу и сказал:

— Пожалуйста, освободите нам проход.

Имелда направилась в дом впереди нас, раздвигая толпу. Мы пошли следом, Магда за нами, чтобы никто не проскользнул в кильватере за Кейджером.

Стена в гостиной была увешана картинами на черном бархате — портретами неспящих с огромными грустными глазами, как у маленьких девочек, щеночков и котят Маргарет Кин.

У Роуз был плакат с картиной Кин на двери ванной в том большом доме, который она снимала вместе с подругами на Телеграф-авеню. Я сказал ей, что он наводит на меня тоску и чувство вины. Она ответила, что этим и отличается хороший китч.

Портреты неспящих меня разозлили.

Кейджер говорил об Имелде и Магде. Он хотел знать, что я думаю насчет их «вида». Я сказал, что с виду они очень эффективные. Он сказал, что, по его мнению, мода на «Матрицу» уже прошла, и ему захотелось чего-нибудь новенького. Ему пришел в голову «Воин дороги», но он побоялся, что еще слишком рано. Не уточнил, слишком рано для чего. Но я знал, что он имел в виду.

Мне редко хочется ударить человека только за то, что он такой, какой есть. Но мне захотелось его ударить.

Вместо этого я сказал ему правду, сказал ему, что он прав, еще слишком рано. Сказал, что ему надо попробовать «Бегущего по лезвию бритвы». Ему понравилось. Я так и знал, что понравится.

В комнате на верхнем этаже, смотревшей на бассейн, народу было немного. Вообще почти не было. У двери стоял галерист, который курировал выставку. Два подростка в плащах и замшевых лосинах сидели на полу посреди комнаты. И еще некрупный, потный мужчина, он навязчиво щелкал языком, жилы пульсировали на его бледном голом скальпе, кожа свисала на предплечьях. Он был неспящий, ходил взад- вперед по маленькой комнате. Разговаривал сам с собой, по-моему, он бормотал: «Но это же ничего не доказывает. Это же ничего не объясняет. Это же ничего не говорит». Стены были обшиты новенькими панелями однослойной фанеры. Фотографии в хромированных рамах из «Кеймарта» или «Таргета». На всех фотографиях на угольно-черном фоне светящиеся абстрактные фигуры, петли и завитки, края тронуты кобальтом.

Кейджер кивнул галеристу и вытащил меня в середину комнаты к двум подросткам. Оба они открыто на него вылупились.

Я что-то сказал. Постарался направить разговор туда, куда мне было нужно. Но Кейджер не слушал. Он велел мне помолчать и «посмотреть на будущее».

Я посмотрел на фотографии. Все они показались мне одинаковыми.

Перед тем как уехать с Венис-Бич, я отломил коготь от дракона шабу и рассосал его во рту. От него онемел язык, — а на вкус это было похоже на смесь отбеливателя с гарденией. Головная боль начиналась у затылка и поднималась по черепу.

Кейджер спросил меня, вижу ли я.

Я опять посмотрел и тогда увидел. На одной фотографии был неспящий прион. Огромное увеличенное