Через пять дней отпуска я перестал принимать их приглашения. Предпочитал оставаться дома с отцом, сидя на дворике нашей когда-то семейной коневодческой фермы, глядя на горизонт поверх небольшого камня, который отмечал место, где отец похоронил мою мать. Мы мало говорили друг с другом. Я знал, что он когда-то служил в отряде рейнджеров майора Дарби и карабкался по утесам в Пуант-дю-Ок в день высадки союзных войск в Европе. И он тоже знал, что я сам побывал в бою. Что мы могли сказать друг другу?

Когда я вернулся со своим беретом, меня направили в группу пятой армии в Нха-Транге, я снова вошел в джунгли, и только превосходная подготовка и самодисциплина не давали мне радостно подпрыгивать при ходьбе.

Вспоминать джунгли имело больше смысла, чем вспоминать Техас. Если во время пытки ты стараешься мысленно унестись в другое место и время, то наилучшая стратегия — выбрать такое время и место, когда и где ты был счастлив.

Правда, сказать, что я был счастлив в джунглях, — это неточно, точнее будет сказать, что там я был самим собой. Больше нигде, ни в какое иное время окружающая обстановка до такой степени не пестовала и не вознаграждала мою натуру. Я расцвел только за счет того, что снял все ограничения со своих порывов. Ни одна удушающая лиана в джунглях не цвела так же, как я.

Поистине мне не хотелось возвращаться домой.

По существу, трудно сказать, когда я действительно вернулся домой. Определенно я не вернулся в Техас. Кроме того, я не вернулся к имени, данному мне при рождении. С большого расстояния, пройденного с тех пор, я едва мог различить то, что связывало меня с тощим, обгоревшим на солнце юнцом, который дрался на футбольном поле.

Кроме, быть может, некоторого желания поскорее все это закончить.

Желания того мальчишки, чтобы ему, как по волшебству, сразу же исполнилось восемнадцать и он поступил бы в армию. Моего собственного желания, чтобы у человека с паяльником внезапно случилась закупорка сосудов, и он бы умер.

Нам обоим пришлось терпеть.

Этот вывод как будто истощил кладезь моей памяти и оставил меня снова в настоящем, где я изо всех сил старался не смотреть на длинные параллельные полосы обожженной дермы, проходившие вверх по внутренней стороне правого бедра. Но напрасно. Я посмотрел. И закричал. Даже завизжал. Боль всегда становится нестерпимее и чудовищнее, если увидеть ее воздействие на тело. То ли сосуд для бессмертного духа, то ли просто мясо, тело — это то, с чем нам приходится иметь дело. Когда его рвут, режут или сжигают так, что не остается никаких сомнений в жуткой природе шрамов, запятнавших эту плоть, если повезет, и ты выживешь, это выводит на свет спрятанного в тебе труса.

Так случилось со мной.

В тот момент человек со шрамами был в самой середине своего сценария.

— Ты работаешь вместе с полицейским?

Не могу честно сказать, что в ту минуту я достиг своего абсолютного порога. Задним числом я чувствую, что переживал и худшее. Поэтому мне трудно объяснить, почему я сломался именно тогда. Почему я внезапно бросился в успокоительную волну облегчения, которая нахлынула на меня, когда рухнула моя воля, и я сдался. В тот момент я был готов ответить на любой вопрос без всякого скрытого умысла. Восторженно сознавая, что паяльник будет отложен в сторону, как только я начну говорить.

Понимая, что этот курс неизбежно ведет к моей смерти, я заговорил:

— Нет, я не работаю вместе с полицейским.

Привыкнув слышать только мое пыхтение и хрипы или крики боли, все находившиеся в комнате люди чуть вздрогнули при звуке моего голоса. Человек с паяльником отодвинулся и посмотрел через плечо на того, кто вел допрос. Тот, в свою очередь, справился с планом, перевернул страницу, потом перевернул обратно и кивнул. И тогда человек с паяльником приложил его прямо к моей левой коленной чашечке.

Видимо, в сценарии этот ответ не предусматривался. От неожиданности я теперь не закричал, а скорее зашипел, и звук очень походил на тот, который раздался у моего колена.

Потом все погасло.

И во тьме, когда никто меня не видел, я снова обрел свободу быть самим собой. Наконец-то.

10/7/10