— Мамочка, разве меня нельзя простить? — прошептала она. — Ведь я ничего, ничего не понимала!

— Отец тебя убьет! — крикнула миссис Броуди. — Ты одна во всем виновата.

— Мама, умоляю тебя, не говори отцу! Подожди два дня, только два дня, — отчаянно рыдала Мэри, пытаясь спрятать лицо на груди матери. — Мама, милая, дорогая… Не говори никому только два дня. Ну, прошу тебя. Ради бога!..

Но мать, потеряв голову от страха, снова оттолкнула ее и дико закричала:

— Ты должна сейчас же сознаться ему! Я не хочу за тебя отвечать! О ты, развратная девчонка, в какую беду ты нас ввела! Ах, бесстыдница, бесстыдница!

Мэри с горечью убедилась, что бесполезно умолять мать. Ее охватил сильный страх и стремительное желание бежать. Она подумала, что в ее отсутствии мать успокоится, и, торопясь уйти из комнаты, протиснулась мимо матери и поспешно начала спускаться вниз. Но, пройдя половину пути, она вдруг подняла голову и увидела под лестницей, в передней, массивную фигуру отца.

Броуди имел привычку в воскресенье всегда отдыхать после обеда. С регулярностью часового механизма он уходил в гостиную, запирал дверь, опускал шторы, снимал с себя пиджак и, развалясь на диване, крепко спал два-три часа. Но сегодня ему мешала гроза, он дремал неспокойно, урывками, а это было хуже, чем совсем не спать. Не выспавшись, он был зол, в кислом настроении, к тему же чувство порядка было в нем сильно оскорблено тем, Что освященный традицией ритуал нарушен столь непозволительным образом. Раздражение его достигло последней степени, когда, задремав снова, он был разбужен падением флагштока. Ярость в нем так и кипела, и, когда он стоял без пиджака внизу, глядя на Мэри, его поднятое к ней лицо выражало злобное возмущение.

— Мало мне шума снаружи, так вы еще подняли этот адский галдеж наверху! — заорал он. — Разве может человек уснуть при таком дьявольском шуме! Это кто шумел? Ты? — напустился он на Мэри.

Миссис Броуди вышла следом за Мэри и теперь, едва держась на ногах, стояла на верхней площадке, прижимая руки к груди и качаясь взад и вперед. Воспаленные глаза Броуди обратились на нее.

— Хорош отдых в этом доме! — кипятился он. — Что же, я, по-твоему, недостаточно тяжело работаю всю неделю? Для чего нам дано воскресенье, я тебя спрашиваю? Что проку в твоем набожном хныканье, если ты поднимаешь в воскресенье такой вой, от которого в ушах звенит? Стоит мне прилечь на минутку, как этот проклятый ветер начинает выть за окном, а ты тоже воешь, как гиена!

Миссис Броуди ничего не отвечала и продолжала истерически качаться, стоя на площадке.

— Что такое? С ума ты спятила, что ли? — заревел ее муж. — Или гром повредил тебе мозги, что ты стоишь, как пьяная рыбная торговка?

Но она молчала, и тут у Броуди мелькнула догадка, что случилось какое-то несчастье.

— В чем дело? — закричал он дика — Случилось что-нибудь с Несси? В нее ударила молния? С ней худо?

Мама в знак усиленного отрицания даже затрясла всем телом, — нет, случилась еще худшая катастрофа.

— Нет, нет, — выдохнула она из себя. — Это с ней… с ней!.. — Она обвиняющим жестом указала рукой на Мэри. Ни тени инстинктивного стремления защитить дочь не было в ее душе. Ее страх перед мужем в эти жуткие минуты был так безмерен, что она жаждала только одного — отвести от себя всякую ответственность, всякое подозрение, будто она знала о грехе Мэри. Она хотела во что бы то ни стало выгородить себя.

— В последний раз спрашиваю: в чем дело? — загремел Броуди. — Говорите, или я, ей-богу, сейчас поднимусь к вам обеим!

— Это не моя вина, — распиналась миссис Броуди, спеша оправдаться в еще не предъявленном ей обвинении. — Я ее воспитывала по-христиански. Это виновата ее порочная натура. — И, понимая, что, если она не скажет, наконец, в чем дело, ее сейчас изобьют, она вся вытянулась, откинула голову я с таким видом, словно ей стоило невероятных усилий произнести каждое слово, прорыдала:

— Ну вот, если ты непременно хочешь знать… Она… она беременна.

Мэри оцепенела, вся кровь отлила от ее лица. Мать предала ее, как Иуда! Теперь она погибла… поймана… Внизу — отец, наверху — мать!

Большое тело Броуди как-то незаметно осело; в его воинственном взгляде появилось что-то одурелое, и он мутно посмотрел на Мэри.

— Что та… — начал он невнятно и, точно не понимая, перевел глаза на жену, увидел, в каком она исступлении, и снова опустил глаза ниже, туда, где стояла Мэри. Он молчал, пока мозг его справлялся с невероятной, непостижимой новостью. Но вдруг крикнул:

— Ступай сюда!

Мэри повиновалась. Она сходила с лестницы с таким чувством, словно там, внизу, ее ждала могила и каждый шаг приближал к ней.

Броуди грубо схватил ее за руку у плеча и окинул взглядом всю ее фигуру. Им овладело чувство, похожее на отвращение.

— Боже мой! — твердил он про себя тихим голосом. — Боже мой, это, кажется, правда! Правда это? — хрипло крикнул он дочери.

Но от стыда у нее точно язык отнялся. Все еще держа ее за плечо, он безжалостно тряхнул ее, затем внезапно отпустил, так что она, не устояв на ногах, тяжело опустилась на пол.

— Ты беременна? Отвечай сейчас же, или я тебе голову размозжу!

Ответив утвердительно, она была уверена, что он сейчас убьет ее. Он стоял и смотрел на нее, как смотрел бы на гадюку, ужалившую его. Он поднял руку, собираясь ее ударить, размозжить ей череп одним ударом своего железного кулака, уничтожить этим ударом и беспутную дочь и свой позор. Ему хотелось бить ее, топтать ногами, каблуками сапог, искрошить ее в сплошное кровавое месиво. Звериная ярость кипела в нем. Дочь втоптала его имя в грязь. Имя Броуди, полученное от него, она уронила в болото дурной славы. Она замарала всю семью. Теперь, проходя по улице, он будет замечать ехидные улыбочки, смешки, многозначительные кивки в его сторону! Если он вздумает остановиться с кем-нибудь на углу, он услышит брошенную за спиной злорадную шутку, заглушенный смех. Теперь репутация, которую он создал себе, погибла. Ниша, которую он высек и продолжал готовить для своей статуя, будет разрушена, и сам он позорно сброшен с пьедестала из-за этой вот дряни, что лежит, рыдая, у его ног.

Но он не ударил ее. Чувство это было настолько сильно, разгорелось в нем сразу таким огнем, что грубая ярость направилась по другому, более утонченному, более опасному пути. Нет, он иначе ее накажет! Есть другой способ поддержать свою честь. Да, видит бог, он покажет всем в городе, как поступает в таких случаях Джемс Броуди. Она ему больше не дочь. Он вышвырнет ее вон, как нечисть.

Потом вдруг новое тягостное подозрение пришло ему в голову, догадка, которая наполнила его омерзением, и, чем больше он думал, тем больше она переходила в уверенность. Ударом своего громадного сапога он заставил Мэри подняться.

— Кто этот человек? — зашипел он на нее. — Это Фойль?

По ее лицу он увидел, что догадка его верна. Второй раз этот мерзкий выскочка наносил ему сокрушающий удар, на этот раз еще более болезненный. Броуди предпочел бы, чтобы это был кто угодно, самый гнусный и нищий шалопай в городе, только бы не Фойль! Но именно он, этот смазливый и сладкоречивый бездельник, обладал телом Мэри Броуди; и она, его дочь, допустила это! В его воображении стояла яркая картина, отвратительная своими циничными подробностями, стояла и мучила его. Лицо его менялось от волнения, кожа вокруг ноздрей судорожно дергалась, на виске вздулась толстая, как веревка, пульсирующая жила. Гневный багровый румянец уступил место бледности, черты его казались высеченными из гранита. Челюсти сжаты, с неумолимостью железных тисков, узкий лоб нависал над глазами с выражением бесчеловечной свирепости. Холодная жестокость, страшнее, чем его обычная, необузданная ругань, оттачивала его ярость, как лезвие топора. Он злобно пнул Мэри ногой. Твердый носок сапога вонзился в ее мягкий бок.

— Вставай, сука! — прошипел он и снова грубо лягнул ее сапогом. — Слышишь? Вставай!

С лестницы упавший голос матери бессмысленно твердил: «Я не виновата. Не виновата». Снова и снова слышалось это «не виновата». Жалкая, приниженная, заискивающая, она не переставала бормотать о своей невиновности, а за ней неясно виднелись окаменевшие от испуга фигуры Несси и старой бабушки.