в сестре с самого дня приезда. Надевая шляпу и перчатки, чтобы выйти на обычную прогулку, она говорила себе, что надо будет эту неделю, решающую неделю перед экзаменом, внимательнее наблюдать за Несси.

Воздух был тих и зноен, улица пуста. Вот почему Мэри по воскресеньям всегда выходила в этот послеобеденный час, а не вечером, когда та же улица кишела гуляющими парочками. К тому же, так как в это время отец спал, она была спокойна, зная, что Несси на час-другой избавлена от его навязчивого внимания, и эта уверенность давала ей ощущение свободы, которое она теперь так редко испытывала. Она пошла вверх по улице и на этот раз выбрала левый поворот, который вел прямо к далеким Уинтонским холмам, казавшимся еще более далекими от радужной дымки зноя, почти совсем закрывавшей их. Такая же дымка нависла над дорогой и при малейшем движении воздуха поднималась, как мираж, создавая иллюзию, будто вдали, на дороге, лежат озера. Но никаких озер не было, повсюду лежала лишь сухая пыль, которая скоро покрыла башмаки Мэри белой, тонкой пудрой и при каждом шаге легкими хлопьями садилась ей на платье. День был прекрасный, земля купалась в жарком солнечном свете, но для прогулки час был неподходящий, и скоро капризный локон, никогда не слушавшийся головной щетки, намок и свесился Мэри на лоб, она пошла медленнее, чувствуя, что устала. Вместе с усталостью пришло опять воспоминание о странном поведении Несси, жара показалась ей невыносимой, и она решила идти домой, как вдруг заметила кабриолет, быстро мчавшийся ей навстречу. Она сразу узнала и экипаж и того, кто сидел в нем, и, в трепетном смущении, хотела было свернуть с дороги и скрыться, но медлила, остановилась в нерешимости, оглядываясь, словно ища, где спрятаться. Затем, увидев, должно быть, что бежать поздно, опустила голову и торопливо пошла навстречу экипажу. По дороге она старалась сделать равнодушное лицо, надеясь, что ей удастся пройти мимо незамеченной, но, к ее великому смущению, она, не глядя, услышала, что скрип приближавшихся колес постепенно затих, экипаж остановился перед ней и голос Ренвика произнес:

— Добрый день, мисс Броуди.

Мэри не решалась поднять голову, боясь, что лицо выдаст ее смятение. И, подумав с болью, что теперь она уже для него не Мэри и даже не мисс Мэри, а мисс Броуди, запинаясь пробормотала:

— Здравствуйте.

— Сегодня чудесная погода, — воскликнул весело доктор. — Но слишком жарко, чтобы гулять пешком. Это все равно, что переходить Сахару.

Значит он заметил и разгоряченное лицо и пыль на башмаках! У нее, наверное, вид растрепанной и неопрятной бродяги!

— Мне бы для приличия следовало сказать, что наша встреча случайна, — продолжал доктор. — Но это не так. Я ехал сюда, потому что мне известно, что вы по воскресеньям здесь гуляете. Я хотел расспросить вас относительно Несси.

Как ей радостны были бы его слова, если бы не эта последняя, все объясняющая фраза! Стоя растерянно, с опущенной головой, она понимала, что надо сказать что-нибудь в ответ, иначе он сочтет ее дурочкой или чудачкой или и тем и другим вместе, и, сделав над собой большое усилие, она медленно подняла глаза, встретила его взгляд, заметила мгновенно, несмотря на все свое замешательство, как четко выделяется на фоне неба его смуглое живое лицо, и невнятно прошептала:

— Я не могла вам рассказать о Несси, я давно вас не встречала.

— Слишком давно. И по вашей вине. Я вас не видел несколько недель, я уже думал, что вы опять сбежали из Ливенфорда, не простясь со мной.

— Нет, я теперь останусь здесь навсегда, — возразила она медленно. — Это вы скоро распроститесь с нами.

Его лицо слегка омрачилось.

— Да, осталось только две недели. Время летит стрелой. — Он вздохнул. — Странно. Теперь, когда мой отъезд уже близок, я начинаю терять интерес к тому новому, что ждет меня. Вначале я был так рад, а теперь вижу, что этот старый город крепко привязал меня к себе.

— У вас, верно, здесь так много друзей…

— Вот именно! У меня здесь есть друзья.

Он машинально играл хлыстом, глаза его смотрели, не видя, на шевелившиеся уши лошади. Затем он серьезно взглянул на Мэри:

— Если вы свободны, то не покатаетесь ли со мной, мисс Броуди? Я вас, быть может, больше не увижу, а хотелось бы поговорить кое о чем. Согласны? Разумеется, ей хотелось ехать. Отец будет отдыхать до пяти, и более подходящий час трудно было выбрать. Тем не менее она колебалась.

— Я… я не одета для катанья, и мне надо быть дома к пяти, и потом…

— Ну, значит, едем, — ответил Ренвик, с улыбкой протягивая ей руку. — У вас впереди добрых полтора часа. А что касается вашего туалета, так он еще чересчур хорош для моей старой двуколки.

Не успела Мэри опомниться, как она уже сидела рядом с ним, так близко рядом, на красном плюшевом сиденье. Доктор застегнул легкий фартук экипажа, защищавший от пыли, тронул кнутом лошадь, и они помчались вперед. В этом движении было что-то захватывающее. Ветер, поднимаемый им в неподвижном воздухе, овевал щеки Мэри, небо больше не пылало, а тихо светилось, пыль не досаждала — она была просто мягким порошком, облегчавшим бег лошади, и после утомительной ходьбы Мэри была рада посидеть молча, глядя на мелькавшие мимо поля. Слишком смущенная близостью Ренвика, чтобы глядеть на него, она уголком глаза видела гладкую, мягкую кожу его перчаток, посеребренную сбрую лошади, монограмму на фартуке, все щегольские детали этой «старой двуколки», как он назвал свой экипаж, и снова, как тогда у него в доме, она остро почувствовала разницу между его и своей жизнью. Пускай в прошлом он знал борьбу с нуждой, теперь ему не приходилось дрожать над каждым фартингом, донашивать платье, пока оно не расползется по швам, заглушать в себе всякую потребность развлечений, выходивших за пределы строжайшей экономии. Но она подавила это ощущение, отогнала мысли об ожидавшей ее разлуке и, решив, не портить себе этот единственный час редкого развлечения, отдалась неиспытанному блаженству.

Ренвик в свою очередь смотрел на ее чистый профиль, слабый румянец, выступивший на щеках, наблюдал ее необычное оживление с странным удовлетворением, с гораздо более острой радостью, чем Мэри — мелькавшие мимо картины.

Ему вдруг страшно захотелось заставить ее повернуться к нему так, чтобы он мог заглянуть ей в глаза. И он прервал молчание, сказав:

— Вы не жалеете, что поехали со мной?

Но Мэри по-прежнему не смотрела на него, и только губы ее дрогнули слабой улыбкой.

— Я рада, что поехала. Все так чудесно. Я не привыкла к этому и буду потом часто вспоминать…

— Мы еще успеем доехать до берега Лоха, — ответил он весело. — И, если Тим прибавит шагу, успеем даже напиться чаю.

Мэри пришла в восторг от такой перспективы и, обратив внимание на лоснившуюся спину Тима, обличавшую хороший уход, подумала, что он будет мчать их достаточно быстро, чтобы выиграть время для чаепития, но не настолько быстро, чтобы довезти ее домой раньше времени.

— Тим, — повторила она беспечно. — Какое славное имя для лошади!

— И лошадь-то славная, — отозвался Ренвик и, уже громче, обратился к лошади: — Не правда ли, Тимми?

Тим наставил уши и, словно довольный этой похвалой, внес немного больше прыти в свою размеренную рысь.

— Видите? — продолжал Ренвик, одобрительно посмотрев на улыбнувшуюся Мэри. — Он понимает, что я о нем говорю, и старается не ударить в грязь лицом. Старый лицемер! Он еще больше разленится в Эдинбурге. Слишком много овса и мало работы.

— Так вы берете его с собой?

— Да. Продать Тимми у меня бы духу не хватило. Таков уж я. — Он помолчал, потом продолжал, словно размышляя вслух: — Может быть, это нелепо, но, когда я полюблю что-нибудь — картину, книгу, лошадь, что бы то ни было, — я не могу расстаться с ним. Уж когда люблю, так люблю. Я упрям. И подхожу ко всему со своей собственной меркой. Пусть какой-нибудь критик хоть двадцать раз твердит мне, что картина хороша, а если она мне не нравится, я ее не повешу у себя. Я покупаю картину только в том случае, если она завладевает мною, и тогда я уже не могу с нею расстаться.