стакан — так быстро, что сын едва успел сдержать новый прилив веселости при виде того, как она торопливо семенила из посудной. Налив ей щедрую порцию, он сказал заботливо и степенно:

— Такому старому человеку, как ты, полезно иногда выпить. Смотри, я даю тебе много, и не слишком разбавляй его водой.

— Ах нет, Джемс, — запротестовала она. — Не давай мне слишком много. Ты знаешь, я не охотница до виски, так только — самую капелечку, чтобы согреть нутро.

При последних ее словах неожиданное воспоминание, как удар бича, нарушило веселость Броуди, и он вдруг накинулся на нее:

— Не говори при мне этих слов! Они мне слишком напоминают одного человека, которого я не больно люблю. Зачем ты говоришь, как эти противные втируши и лицемеры?

Пока ока торопливо пила свою порцию, боясь, как бы сын не отнял ее, Броуди смотрел на нее сверкающими глазами, потом, движимый, мстительным чувством, крикнул:

— Пей еще! Давай стакан, налью!

— Нет, нет, — отнекивалась она мягко. — Хватит и этого. Оно меня хорошо согрело, и во рту остался приятный вкус. Спасибо, Джемс, больше не надо.

— Ты со мной не спорь! — закричал он грубо. — Чего это ради ты отказываешься от хорошего виски? Ты просила его — и будешь пить, даже если бы мне пришлось влить его насильно в твою старую глотку. Подставляй стакан! Пить — так пить как следует, по всем правилам.

Удивленная старуха повиновалась, и когда он снова щедро налил ей, она стала пить уже не торопясь, смакуя, причмокивая губами и задерживая виски на языке, бормоча между глотками:

— Вот это настоящий напиток. Очень любезно с твоей стороны, Джемс, уделить мне так много. Никогда еще не пила столько сразу. Непривычно мне это.

Она молчала, пока в стакане еще оставалась жидкость, затем вдруг выпалила:

— Ох, так и щиплет язык, право! Честное слово, я опять чувствую себя молодой. — Она захихикала. — А знаешь, что мне вспомнилось? — Она захихикала громче.

Ее веселое настроение вызвало у Броуди хмурую усмешку.

— Да? — протянул он. — Что же тебе вспомнилось, старуха? Скажи, посмеемся, если смешно.

Она засмеялась еще громче и закрыла сморщенное лицо узловатыми руками в припадке безудержного веселья. Наконец жеманно открыла один глаз, наполненный пьяными слезами, и шепнула, задыхаясь:

— Мыло! Я вспомнила о мыле.

— О мыле! Вот как, — передразнил он ее. — Очень кстати! Что, помыться захотелось? Смею тебя уверить, что тебе давно следовало это сделать.

— Нет, нет, — хихикала она. — Не оттого. Просто я вспомнила, что делали женщины в те годы, когда я была еще молода, если им хотелось выпить, чтобы хозяин не знал об этом. Они… ха-ха… они брали четверть пинты у сельского лавочника и просили записать на счет как мыло… мыло! — Она совсем изнемогала от смеха при мысли об этой тонкой уловке и опять закрыла лицо руками. Но через минуту открыла его, посмотрела на сына и добавила: — Я-то никогда этого не делала. Нет! Я была степенная женщина и умела наводить чистоту в доме без такого мыла!

— Ну, ну! Похвастайся! — фыркнул он. — Расскажи, какая ты была примерная женщина! Я послушаю.

— Да, в то время мне жилось хорошо, — продолжала она, уйдя в воспоминания и в своем опьянении утратив весь свой страх перед сыном.

— Но все же со многим приходилось мириться. Отец твой нравом походил на тебя, как две капли воды. Такой же заносчивый, а уж вспыльчив — настоящий порох! Придет, бывало, ночью и, если ему что не по вкусу, сразу накинется на меня. Но я себя в обиду не давала, нет! — Она помолчала, взгляд ее стал задумчив. — Помню все, как будто это было вчера. Ох, и горд же он был, горд, как сам дьявол!

— Что ж, разве ему нечем было гордиться? — воскликнул Броуди резко, убеждаясь, что виски подействовало на мать совсем не так, как он ожидал, и она перестала быть забавной. — Разве ты не знаешь, из какого рода он происходил?

— Да, знаю, как же, слыхала, — сказала она с пренебрежительной усмешкой, забыв в своей злобе всякую осторожность. — Он разыгрывал из себя знатного барина — то ему подай, это принеси — и одевался, как какой-нибудь герцог, и все толковал о своих предках да о правах, которые он мог бы иметь. Много раз слыхала я от него о его старинном родстве с Уинтонами… но я часто сомневаюсь, верил ли он в это сам. Разное бывает родство, — добавила она с подавленным смешком, — и думается мне, что его предки породнились с Уинтонами не в палатах, а на задворках.

Броуди смотрел на нее пораженный, не веря своим ушам, и, наконец, когда к нему вернулся дар речи, закричал:

— Молчать! Молчать, старая дура! Кто ты такая, чтобы так говорить о Броуди? И ведь ты сама теперь носишь это имя. Как смеешь ты чернить его в моем присутствии! — Он схватил бутылку за горлышко, словно хотел швырнуть ею в мать.

— Полно, полно, Джемс, — пьяно лепетала она, ничуть но смутившись и поднимая в знак протеста неуверенную, дрожащую руку. — Будь же рассудителен! Я не из тех птиц, что подтачивают собственное гнездо, и все это говорится так, в семейном кругу. Ты, наверное, знаешь, как и я, что вся эта истории началась очень, очень давно, когда Джэнет Дрегхорн, дочка старшего садовника, спуталась с молодым Робертом Броуди, который унаследовал титул герцога только много лет спустя. И никогда они не были связаны ничем хотя бы похожим на брак.

— Придержи свой грязный язык, старая пустомеля, или я вырву его, — зарычал Броуди. — Сидит тут и пачкает мое имя! Да ты помнишь ли, кто ты такая? Для тебя было счастьем, что мой отец женился на тебе. Ты… ты… — он заикался, так его душил гнев, и с перекошенным лицом смотрел на мать.

Она уже совсем опьянела и, не замечая ни его бешеного гнева, ни испуганного взгляда Несси, продолжала лепетать, бессмысленно ухмыляясь:

— Счастьем! Может быть, да, а может быть, и нет… Если бы ты знал все, ты бы, может быть, считал, что это было счастьем для тебя…

Она разразилась визгливым хохотом, и вдруг ее вставные зубы, всегда плохо державшиеся, выпятились из-за губ, как зубы заржавшей лошади, и от сотрясения, вызванного последним неудержимым взрывом веселья, выскочили изо рта и рассыпались до полу. Это было до известной степени счастливой случайностью, так как Броуди непременно ударил бы ее; теперь же оба смотрели на разбитую челюсть, лежавшую перед ними на полу, как рассыпанные миндалины; мать — с уродливо запавшими щеками и вытянувшимся до неузнаваемости лицом, сын — с тупым удивлением.

— Лежат перед тобой, как бисер перед свиньей, — засмеялся он наконец. — Так тебе и надо за твою чертовскую наглость!

— Мои зубы, такие хорошие зубы! Я носила их сорок лет! — причитала она, сразу отрезвев, с трудом произнося слова. — У них была такая крепкая пружинка! Что я теперь буду делать? Я не смогу есть! Я и говорить почти не могу!

— Вот и отлично! — проворчал Броуди. — По крайней мере, не будешь чесать попусту свой лживый язык. Поделом тебе!

— Их не починить! — плакалась она. — Но ты бы мог купить мне новую челюсть. Джемс!

Ее полные отчаяния глаза все еще были устремлены на пол.

— Я ведь не смогу прожевывать мясо, и от еды не будет никакой пользы. Обещай, что ты купишь мне другую челюсть, Джемс.

— Нет, на это не надейся! — отрезал он. — Для чего новые зубы такой старухе, как ты? Ведь ты уже одной ногой в могиле! Долго не протянешь. Считай, что тебя бог наказал!

Она заплакала, ломая костлявые руки, бессвязно бормоча:

— Что я буду делать? Мне никак без них не обойтись! Я так давно их ношу… Что будет со мной? Во всем виновато виски. Они никогда у меня раньше не выскакивали. Пропаду я без них!

Сын, хмурясь, наблюдал ее смешное отчаяние, потом, отведя глаза, вдруг заметил вытянувшееся личико Несси, следившей за всей этой сценой испуганно, но с напряженным вниманием.

— Чего опять уставилась? — крикнул он на нее. (Настроение его резко изменилось после замечаний