«двое на льдине» будут в других газетах, сводила меня с ума, и я с бешеной скоростью делал материал…
Дело с Голубевым безнадёжное — ещё 7–8 дней полетают лётчики, и всё кончится ничем. Одна надежда на лыжников.
Веду кипучий образ жизни — встаю в шесть, ложусь в час ночи и сразу засыпаю. Всё время на морозном воздухе. Даже поесть некогда. Думал, что не удастся тебе написать, но вдруг почувствовал, что хочется, нужно.
…Совершенная неожиданность: в гостинице встречаю Сашу Погосова. Он сегодня уехал на «Седове» на зверобой. Больше новостей нет, а то, что в Архангельске тебя помнят и любят, — это не сенсация.
Я вижу, что письмо получилось больше, чем очерк, но как бы ни было, тебе придётся прочесть.
С утра сегодня радостный сюрприз. Встал я в шесть часов, пошёл будить лётчика Козлова, который сегодня улетает (я с ним сдружился — все пилоты очень хорошие ребята, и мы быстро сошлись).
Прихожу — они уже поднимаются. В номере у них радио, слушаем Москву — вдруг:
— Слушайте «Последние известия». Слушаем, и… я слышу:
— «Комсомольская правда» сегодня печатает рассказ двух спасённых с вепринского маяка».
И пятнадцать минут по радио передавали мой материал! Я сидел и слушал, радуясь, что он напечатан, а кроме того, удивлялся, что они (радио) прочли его целиком. Раз так, значит, должно быть, интересно. Очень, очень рад!
Сейчас уже семь часов утра. Поздно. Бегу на аэродром. Хочу дать сегодня отлёт Бабушкина и Козлова…»
И вот ты взбегаешь по трапу на борт ледокола: «Малыгин» отправляется к Земле Франца-Иосифа. Это любопытная экспедиция: по пути к бухте Тихая ледокол должен встретиться с дирижаблем. Необыкновенное событие привлекло на борт ледокола массу иностранных туристов. Здесь англичане, французы, американцы. Среди туристов и Умберто Нобиле, начальник экспедиции с трагически погибшего при перелёте через полюс дирижабля «Италия».
На рассвете 19 июля «Малыгин» выбрал якоря, дал отходные гудки и вышел в Белое море. Двадцатого он прорывался в туманах Баренцева моря, через два дня ты уже рассматривал в бинокль скалистый берег острова Мак-Клинтока. Это уже была Земля Франца-Иосифа.
На крутой волне «Малыгин» вошел в бухту Тихая. На берегу гремят выстрелы, с крыши самого северного в мире здания одиннадцать зимовщиков салютуют ледоколу.
В тумане Баренцева моря ты жадно читал книги полярных путешествий, запоминая названия островов и имена исследователей Арктики, историю их отважных подвигов: полёт к полюсу воздушного шара Аидрэ, исторический дрейф нансеновского «Фрама», гибель лейтенанта Седова, мучительное плавание «Святого Фоки», полёт «Норвегии», катастрофу «Италии», жертвенный подвиг Руала Амундсена…
Здесь, в бухте Тихая, состоялась встреча ледокола с дирижаблем «Граф Цеппелин». Шлюпка с почтой подъехала к гондоле, и дирижабль, не задерживаясь ни минуты, взял направление на Северную Землю.
А ты, свидетель этого единственного события, стоишь на палубе ледокола, охваченный одной мыслью, одним страстным желанием.
— Даёшь в советскую Арктику советский дирижабль!.. Пусть у ворот полюса гудят ледоколы, летают самолёты, носятся моторные лодки. Но мы должны все силы отдать, все на НАШ, НАШ дирижабль!
Хочется кричать, звать, доказывать.
И ты озаглавливаешь свой очередной очерк зовущим лозунгом: «Он будет! Он полетит!»
Ты привлекаешь внимание читателя сенсационными подзаголовками: «Три радиограммы. + Почта закрывается. + Видим землю. + Воздушный гигант над ледоколом. + Шлюпку! + Почту. + Восемнадцать минут».
…Если бы на секунду разверзлись скалы островов Земли Франца-Иосифа, расступились бы льды, развеялись туманы, если бы вся страна на секунду увидела дирижабль у острова Гукера, — с полей колхозов, с гор Дагестана, из степей Украины, из сибирской тайги, с гор Памира, от границ Афганистана и Китая, — по всей стране раздался бы могучий клич:
— Даёшь советский дирижабль!
Он будет, и он полетит, наш дирижабль, — ты убеждён в этом.
С каким тонким юмором и чувством превосходства мог осмеять ты «цивилизованных» туристов, приехавших из Америки, чтобы увидеть своими глазами «диких людей севера», питающихся сырым мясом и танцующих первобытные шаманские пляски.
В «Долине Молчания» туристы познакомились с девушкой Арктики.
Окружая девушку с фотоаппаратами, они с настойчивым любопытством оглядывали стройную фигуру в полушубке и высоких сапогах, рассматривали её спокойное, полное достоинства лицо в кожаном шлеме.
Девушка из Арктики!.. На краю земли, среди вечных льдов… и… она не дрессирует белых медведей, не пляшет диких танцев на вершине глетчера и не ест сырого мяса?! Спокойно, уверенно она показывала вершковую полярную иву, цветы, взращённые ею среди вечных снегов; как хозяин острова, она вела гостей по долине, карабкаясь по камням к месторождениям открытого ею угля. Как опытный лектор разъясняла геологические породы, и… на второй день иностранцы уже не снимали девушку советской Арктики.
С какой трогательной теплотой рассказывал ты по возвращении о незаметных советских героях, зимующих на далеком Севере.
— Во время полярной ночи их станцию вызывает Ленинград. Им устраивают разговор с родными. Зимовщики стоят у рупора, взволнованные до глубины души. Трёхлетняя дочка молодого зимовщика говорит: «Папа, ты слышишь?.. Это говорю я, папа…»
Ты рассказываешь, и глаза твои почему-то становятся влажней: не твоя ли это маленькая Марианночка говорила с тобой?
Чтобы скрыть волнение, ты переводишь разговор на шутку, на охоту, на весёлое свидание с белыми медведями.
— Как-то сидят зимовщики, английским языком занимаются. Вдруг залаяли собаки. Охотники Кузнецов и Хантазейский бросились с фонарями в темноту. Смотрят, а на берегу неподвижно стоят два медведя.
Это были единственные гости в зимнюю ночь…
Осень 1938 года. Взоры всего передового человечества с тревогой устремлены к осаждённому Мадриду. Над городом, над кварталами плывут дымные облака пожарищ. Фашистские лётчики стремятся
