без того некрасивая женщина, бросавшая гневные взгляды на флиртовавшего с цесаревной Бирона, о том, как накануне смерти императрицы стонал за окнами осенний ветер, и Анна, присев на постели и испуганно озираясь кругом, спрашивала: «Кто это стонет? Неужто Ванька Долгорукий, которого я четвертовать велела?»

Анна умирала, а цесаревна Елизавета напропалую кокетничала с Бироном, понимая, что в этом курляндском авантюристе – ее единственное спасение. И наблюдая, как Бирон нашептывает комплименты в изящное, покрасневшее от приятного волнения ушко цесаревны, Анна отчаянно ревновала, понимая, что ее время уходит, и сделать с этим решительно ничего нельзя.

Теперь уходило, песком текло между пальцами время самой Елизаветы. Чувствуя свою вину перед Разумовским, императрица осыпала друга нелицемерного неслыханными дарами. Откупалась, как могла. Подарила дворец на Невском прошпекте, озолотила Разумовского-младшего. От щедрот государыни перепало и украинцам: Киев, в котором Елизавета с такой приятностью провела время, был освобожден от непомерных налогов, с родины нелицемерного друга Алеши вывели войска, стоявшие там с петровских времен, а Кирилл Разумовский готовился принять из холеных ручек государыни гетманскую булаву.

– Откупаешься, Лиза? – мрачно спросил Разумовский, когда государыня приехала к нему в Аничков дворец. – Не старайся – зря это. Нищим я приехал, нищим и уеду. В Чемеры вернусь.

– Ты теперь, Алеша, русский сановник и граф, и дарами моими не разбрасывайся! – отрезала императрица и наставительно добавила: – Не твой престиж чту, а престиж империи Российской. Ни с чем от меня не уходят.

Она уютно расположилась в кресле под собственным портретом работы Токе, подперла ладонью пухленькую щечку, но Разумовский предпочел бы, чтобы Лизанька, как прежде, уселась к нему на колени.

– Вишь, как метет сегодня, на улицу не выйдешь. Сани мои чуть в снегу не увязли, – вздохнула Елизавета и без всякого перехода продолжила: – Старею я, Алеша, страшно стареть. Каждое утро на одну морщинку больше становится. Ночью проснусь и думаю, а вдруг сейчас умру – и зябну от страха… Мальчика этого, Ивана Шувалова, к себе прижимаю, как раньше тебя прижимала, и думаю, а вдруг его молодость моей станет? Знаешь, как сладко это – молоденьких любить?!

– Для меня слаще тебя, Лиза, никого не было и не будет, – отрезал Разумовский.

– Прошли времена прежние, беззаботные, мне теперь об империи Российской думать надобно и о том, кому престол передать, – продолжила императрица. – Племянник Петрушка хоть и глуп, но последний государя Петра Алексеевича по мужеской линии потомок. Вот ведь, Алеша, Россия-матушка не стареет, куда ей стареть? И по ночам не бодрствует, гостей незваных дожидаясь. А я, ты знаешь, дворцового переворота до смерти боюсь. Боюсь, что придут за мной однажды, как я за правительницей Анной пришла.

– Да неужто, Лиза, мальчик, который тебе в сыновья годится, от страха смертного защитить может?

– Снег идет тихо-тихо, как ребенок во сне дышит, – нежно, напевно протянула Елизавета и резко, решительно добавила: – Выгнала я сегодня Ванечку, у тебя останусь, ангел. Пусть тает моя красота, прахом рассыпается, пусть никто уже меня Венус Российской не назовет, для тебя, чай, всегда молодой останусь! А Ванька, когда я задремлю, книжку читает. Тихо так с постели встанет, свечку зажжет, думает – я ничего не слышу. Отодвинет меня тихонько да страницами зашуршит. Мочи нет это шуршание слушать!

– А ты не слушай, Лизанька, – рассмеялся Разумовский, – зачем себя мучить?! Выгони красавчика этого, меня верни!

Елизавета поднялась, отбросила с плеч подернутые инеем пудры рыжие пряди, с надеждой спросила:

– Взгляни, Алеша, разве я не хороша? Или старухой стала и того не заметила?

– Еще не одну голову вскружишь, Лиза! – заверил Разумовский. – Прусского короля на колени поставишь, над французами посмеешься! Глядишь, и ключи от Берлина тебе молодцы наши принесут. А про Шувалова я тебе и раньше говорил – книги он больше людей любит. Пусть наукам да искусствам покровительствует.

– Привыкла я к нему, – призналась Елизавета в своем тайном, запретном грехе. – И честен он – из казны не ворует, империю Российскую блюдет.

– Эх, Лиза, Лиза, – вздохнул Разумовский. – Во всем трубы власти виноваты. Не была бы ты императрицей, жили бы мы на покое в Александрове или в Доме Смольном, дочку растили да флейты любви слушали. А теперь ты по ночам мальчиков молоденьких к себе прижимаешь, от старости укрыться хочешь… Да только ты не от старости, ты от меня бежишь!

Он подвел Елизавету к зеркалу, ловко вытащил шпильки из ее по-прежнему пышных рыжих волос, безжалостно разрушил виртуозное сооружение французского куафера, откинул с плеч и груди императрицы капризные пряди, сам стал за спиной государыни, крепко обнял.

– Смотри на себя, Лиза, смотри! – торжественно, как никогда раньше, произнес он. – Ты по-прежнему Венус Российская, не властно над тобой время. Из морской пены каждый день выходишь. Чего бояться тебе? Что Ванька Шувалов в сторону взглянет, книжку тебе предпочтет? Значит, слеп он и живую красоту видеть не может. Только отражение ее в книжках ищет. А хочешь: не в зеркало, в глаза мои загляни, всю себя увидишь – в красоте и славе.

И, невесть откуда взявшись, нежно зашелестели над ними флейты любви, заструились лунным серебром, победив на время всеведущие трубы власти. Наутро Елизавета вернулась в Зимний дворец, и Иван Шувалов, пораженный воскресшей красотой императрицы, впервые отбросил в сторону книгу и жадно, словно хотел напиться, приник к ее губам.

13 марта 1751 года граф Кирилл Григорьевич Разумовский, которому Елизавета наконец-то решилась отдать гетманскую булаву, присягал на верность государыне в Петропавловском соборе. На церемонии присяги присутствовал весь двор: великая княгиня под руку с наследником Петром Федоровичем, министры, генералы, хорошенькие фрейлины императрицы и родственница государыни, Екатерина Ивановна Нарышкина, которую Елизавета вместе с Разумовским-старшим прочили в жены Кириллу. Новоиспеченный гетман Украины и не думал любоваться своей невестой – время от времени он бросал настойчивые вопросительные взгляды на великую княгиню, и та отвечала ему легкой улыбкой.

Ради церемонии присяги Кирилл Григорьевич сменил свой обычный наряд парижского франта и агатовую трость, украшенную рубинами и алмазами, на гетманское облачение. Впрочем, сам себе Кирилл казался ряженым, его земляк Петр Апостол гораздо больше годился в гетманы. Но делать нечего – так велела государыня, да и старший брат Алексей просил постоять за Украину, а он уж выпросит у государыни привилегии для Киева, отмену введенных Петром I непосильных налогов и таможенных пошлин.

Так и договорились – стоять за Украину вместе. Разумовский-старший не ведал, что Кирилл вот уже несколько лет пребывает в сладком плену Екатерины и позволит ее холеным ручкам прикоснуться к гетманской булаве. Сейчас великая княгиня торжествующе улыбалась – она знала, что сделала верную ставку, и украинский гетман обязательно поможет ей в затеянной большой игре. «Буду царствовать или погибну!» – эту фразу Екатерина не уставала повторять самой себе. Впрочем, от гибели она была дальше, чем от власти.

Канцлер Алексей Петрович Бестужев поднес Елизавете гетманскую булаву, а та вручила ее Кириллу.

– Буду верным, добрым и послушным подданным ее императорского величества, самодержицы Всероссийской Елисавет Петровны, и в том крест целую, – повторил Кирилл Григорьевич слова присяги и приложился к протянутому духовником государыни, отцом Федором Дубянским, кресту.

– На пять лет тебе булаву вручаю, – сказала Елизавета, а Кирилл Григорьевич еще раз повторил, что будет ее верным и покорным подданным. Свершилось – он стал гетманом Украины. Он еще не знал, что станет последним обладателем золотой булавы, попавшей под сень московского скипетра…

Столицей нового гетмана стал Батурин, некогда сожженный войсками Меншикова. Для Разумовского возвели в Батурине роскошный раззолоченный дворец, куда он должен был въехать с молодой женой – Екатериной Нарышкиной. Женитьба на родственнице государыни была неразрывно связана с гетманством. Однако Кирилл считал, что его судьба – великая княгиня Екатерина. А от судьбы не скроешься, как ни