Подошел Демьян, но слова сказать ему баба не дала, накинулась на мужа:

— Ах, дурак! Ах, пьяница! Монах его облаял, а он с ним честно…

Демьян начал понемногу пятиться, закрывая лицо рукавом: баба слюнями брызгала. За ее криком почти не слышно было, как он басил:

— Постыдись людей, жена. Прохожий человек — гость нам. По русским обычаям, гостя привечать надлежит.

— Привечать?! — баба уперлась кулаками в бока.

— Пропал мастер, — чуть слышно посочувствовал Бориско.

— Нашел гостя! Дурень! Такому гостю башку проломить, а ты… — Баба задохнулась и вдруг ласково: — Да Демьяша, да хоть обругай его, — и опять яростно взвизгнула: — Не то я сама ему зеньки повыцарапаю!

Демьян слабо отмахивался от бабы рукавицей.

— Да, бывает, — сказал вдруг доселе молчавший монах. — Смирен топор, да веретено бодливо!

Баба за криком не разобрала, кто сказал, накинулась на Бориску:

— Это я бодливо веретено? Ах ты!..

— Бориско, брысь! Слопает! — рявкнул со смехом Демьян. А баба тем временем выдернула из сугроба лопату.

— Я те дам веретено! Я те дам бодливо!..

Не дожидаясь, когда баба начнет драться, Бориско повернулся, побежал. Баба за ним.

— Ух, убежала! И то ладно, — облегченно вздохнул Демьян. — А ты, отец, к нам пришел, так хозяев не порочь. Да мы, ей–богу…

— Не божись! Кайся! Что такое вы тут творите?

Демьян помрачнел.

— Што творим, не твое дело! Я на тя не серчаю, но штоб тайны мастерства нашего те раскрыть? Дожидайся! — Шагнул вперед тяжелый, темный, но только тут, подойдя вплотную, кузнец разглядел лицо монаха, осекся на полуслове и, точно его кто по подколенкам ударил, рухнул в снег.

— Отче Сергий, прости! Не признал в темноте.

— Кайся!

— Каюсь, отче, не признал, обидел.

— Не то! В колдовстве кайся!

— Да отче, мы ничего…

— Берегись! — Фомкин конь мчался тяжелым скоком, далеко назад выбрасывая снег из–под копыт.

— Берегись! Тпррру!

— Второй колдун пожаловал. Где твой меч огненный?

— Чаво? Меч? Меч остыл, — Фома швырнул клинок в снег. — О каком колдуне речь? Он колдун? — Подошел к мастеру, ухватил за шиворот, поднял с колен, только крякнул. — Чижол кузнец! — И к Сергию: — Ты где колдовство нашел? Што глядишь? Ты меня не пепели оком: я не пужливый. — Потом наставительно: — То не колдовство, а закал. Вам, монахам, сдуру везде черти чудятся.

— Легше, легше, Фомка, — дернул его сзади Демьян: — Сергий Радонежский пред тобой.

— Сергий? Коли так — добро. Сергий поймет: он хошь и угодник божий, но не юрод, ведомо — муж он умный.

Обратился к Сергию:

— Ковать тебе доводилось?

Игумен начал понимать, что бесами пугнул он напрасно: такого черномазого этим не проймешь. Этот и в пекле сатану за бороду ухватит: бывалый. Невольно подивился на Дмитрия: зорок князь на людей! Вот разбойник, душегуб, а главное в нем — непокоримость. Этот и в рабьей шкуре вольным останется. Сергий уже дружелюбно кивнул:

— Ковал.

— Ин ладно: поймешь! Калил?

— Бывало.

— Калил небось попросту? В воду?

Опять утвердительный кивок.

— А мы по арабской науке ветром калим, потому кует Демьян не простые мечи, а булатные!

Сергий поднял из снега меч, вошел в кузницу, поскоблил окалину, склонясь к огню, рассмотрел узорный рисунок металла, поднял голову.

— Истинно! Булат! По клинку узорочье идет.

Демьян взял клинок из его рук.

— Тож и я думал, дескать, премудрость не велика: все дело в узоре. Полагал так: шерсть скатай — войлок сделаешь, в металле волокна сомни, спутай, проковав, его многократно, — будет железный войлок, сиречь булат. Так и ковал. Узор тот, а ни лысого лешего не получалось. Ведь булат! Шелом или там панцирь под ним — как скорлупа яишная. Ну–ко, Фомка, покажи!

Фома распахнул полушубок, из простых грубых ножен, болтавшихся у него на поясе, выдернул небольшой кинжал, вырвал клок шерсти, бросил в воздух, на лету рассек его надвое.

Сергий задохнулся от волнения.

— Ну, умельцы! Сокровенную тайну разгадали! Как же? Как?

— Это он, — Демьян кивнул на Фому. — Увидел он, что бьюсь я над булатом, и надоумил: в Орде заприметил, как тамошние кузнецы эдак вот на ветру калят. Мы так же попытались, но выходило разно: то хорошо, то худо. Над озером туманы, сырость. Мешало. Морозцем подсушило — в самый раз пошло.

— Булат! Булат! Отныне не в басурманских, в русских руках! — шептал Сергий. Глядя на него, оба мастера улыбались и оба по–разному: Демьян сдержанно, удовлетворенно, а Фомка… того не узнать — разбойник скалился простецки, по–доброму.

Фома отцепил от пояса ножны.

— Снеси, отче, кинжал князю, скажи: «Фомка–вор булатом кланяется, пущай он на меня не гневается».

Сергий, будто вспомнил что, полез за пазуху.

— На Москве о тебе, Фома, не забыли. Я тебе от Парамоши тож подарок несу.

— От Парамоши? Я ж его грабил!

— Это промеж вас, а Парамоша, узнав, что путь мне через вашу слободку лежит, просил тебе колечко передать, его работы.

Фома взял, повертел в руках. Перстень простой, гладкий, тяжелого серебра. Повернул и обомлел: затканная тонкой, чудесной работы паутинкой, в кольцо была вделана лазоревая бусинка.

— Хозяюшкина!

Фома это слово единое так вымолвил, что Сергию невольно подумалось: «Жива душа у вора! Сколь ласково он свою покойницу вспомнил».

Фома все не сводил глаз с лазоревого шарика.

— Ну, спасибо! Кто же это Парамоше про бусинку шепнул?

— Кому же сказать, кроме Семена Мелика, — тихо откликнулся Сергий.

Сергий вышел поутру. Провожала его всей слободой, но за околицей он остановил людей, поклонился, прощаясь.

Демьян наконец осмелился спросить: куда игумен направил стопы свои?

Сергий сказал не таясь, громко, так, чтобы все слышали:

— На Новгород Нижний иду… На князя Бориса. — И уже не оглядываясь, быстро зашагал по дороге.