не просто четкое стаккато всякой механической подвижности, но ритм самого Путешествия — знамение мира, который после спуска на воду «Спящей гречанки», казалось, был вновь достижим и для Моора.

«Ладно. Согласен. Делай как знаешь...»

Свободой, которую предоставил ему Амбрас, Беринг воспользовался так решительно и целеустремленно, словно в ожидании своего часа за долгие годы успел до тонкости отработать каждый прием. Он резал, и варил, и вытягивал в длину задние спойлеры, пока они не стали похожи на хвостовые перья! Он снял с полок своего арсенала карбюраторы, много лет пролежавшие там наготове, и, расширив до огромных размеров моторное пространство, подключил по одному к каждой паре цилиндров «студебекера». Сами цилиндры он рассверлил, а их головки отшлифовал; спрямил и укоротил изгиб всасывающих трубок и отполировал их шершавые внутренние поверхности, повысив тем самым скорость истечения топливной смеси, — он в целом увеличил скорость и мощность автомобиля, а затем принялся обрабатывать кувалдой и резаком дверцы, пока не сообщил им форму плотно прижатых крыльев птицы в пикирующем полете; длинный же капот, теперь заостренный, приобрел у него сходство с вороньим клювом. Решетку радиатора Беринг и вовсе выковал в виде растопыренных когтистых лап.

Сколь ни причудлива была эта метаморфоза, сколь часто ни судачили о ней в трактире у пароходной пристани либо на борту «Спящей гречанки» во время рейсов к Слепому берегу, изо дня в день, снова и снова, — Собачьему Королю ни клюв, ни когти, похоже, не мешали.

Ворона? Тачка прямо как из «павильона ужасов». Когда один из камнеломов как-то утром рискнул завести с Амбрасом разговор о кузнецовой причуде и вскользь упомянул непочтительные трактирные сравнения, управляющий только рассеянно посмеялся. Ворона, галка, курица — не все ли равно? Птица — она и есть птица. Ведь в той туче искр, в которой молодой кузнец ковал из обломков новую машину, обретало новый облик и наследие майора Эллиота: отслуживший свой век, привязанный к армейским мастерским лимузин наконец-то становился его машиной; давний подвижный символ власти Эллиота — неоспоримым знаком его воли, а новая, до блеска отполированная черно-серая лакировка — зеркалом его силы.

Шла седьмая неделя Большого ремонта, и вот ранним утром, когда бригада косарей выкашивала на склонах Кузнечного холма первые кормовые травы, один из них вдруг замер и с удивленным возгласом указал вверх, на кузницу: беззвучно, в слепящих солнечных бликах на ветровом стекле, хроме и лаке, из ворот появилась «Ворона» .

Последний косарь не успел еще поднять глаза от скошенной травы к этому лучезарному зрелищу, как заработал мотор — с ревом, с рычанием, будто и не машина вовсе; бригада ничего подобного в жизни не слыхала. Автомобиль съехал метров на двадцать — тридцать вниз по склону и затормозил в быстро тающем облаке выхлопных газов и пыли. Рык сменился мерным громом, заставившим моорских обитателей чуть не поголовно устремиться к окнам. Все взгляды были прикованы к кузнице.

А там, словно опомнившись от первого испуга, из черного провала ворот с лаем выскочили четыре пса. Неторопливо, помахивая, точно плеткой, стальными цепочками поводков, шагал за ними их хозяин. Собаки кружили возле машины, пытались тяпнуть зубами свежеокрашенные черные покрышки, пока Амбрас не подошел ближе и, открыв заднюю дверцу, не впустил их внутрь.

Только теперь шофер, Беринг, снял руки с руля и хотел было выйти из машины, уступить место хозяину. Но Амбрас одной рукой, на которую были намотаны цепочки, перекрыл приотворенную дверцу, а другой рукой взял его за плечо и вдавил в водительское кресло.

— Место!

Собаки следили за каждым движением Амбраса, будто связанные с ним незримыми нитями, а он раз- другой обошел сверкающую машину, потом распахнул дверцу, уселся рядом с Берингом, привычным жестом рванул дверцу на себя, так что она, легко ходившая теперь на петлях, громко лязгнула замком, и хлопнул кузнеца по плечу.

— Трогай!

— Я?.. Мне вести машину? Сейчас? Куда? — Беринг предпочел бы хоть ненадолго вылезти из машины, снять кожаный фартук и предупредить отца, к тому же на огне в мастерской кипел цикорный кофе.

Но Собачий Король, огорошив кузнеца внезапным распоряжением, проволочек не терпел.

— Трогай. Куда глаза глядят... Домой. К вилле. Езжай к вилле «Флора».

Сокровеннейшим достоянием Лили были пять винтовок, двенадцать противотанковых гранатометов, шестьдесят три ручные гранаты и более девяти тысяч единиц стрелковых боеприпасов — все упаковано в древесную шерсть, картон и промасленную ветошь и уложено в черные крашеные ящики, до того тяжелые, что даже самый маленький из них она могла только тащить волоком, поднять его и нести было ей не под силу.

Зато ценнейшее ее достояние весило не больше яблока — мешочек из оленьей кожи, найденный в одном из рейдов на равнину среди развалин кинотеатра и за несколько лет наполнившийся мутными изумрудами, которые она разыскивала в ущельях и карах Каменного Моря.

Но Лили знала не только вырубленные в скалах забытые оружейные склады времен войны, не только ледниковые ручьи, где на стремнине среди гальки перекатывались изумруды, — нет, она знала в горах все стежки-дорожки, в том числе запретные, через минные поля выше зоны лесов, и даже впотьмах могла не споткнувшись бегом спуститься по крутейшей каменной осыпи.

В здешней глухомани собственное проворство защищало ее от дикарей-бандитов куда лучше любой винтовки, хотя изредка она все же брала с собой одну из них, в разобранном виде, спрятав под шерстяным плащом.

В тот день, когда в Мооре ждали пароход, она уходила от двух разведчиков какой-то бродячей шайки и забралась так высоко в горы, что, наконец отделавшись от преследователей, поневоле должна была искать короткий путь к озеру — ведь ей хотелось увидеть, как будет спущена на воду «Спящая гречанка». Без веревки и крючьев вниз по обледенелому склону северной стены — такими маршрутами за нею не мог пройти никто.

Лили была последней и единственной обитательницей моорской метеобашни , что стояла средь приозерных лужаек спаленной водолечебницы. В этой круглой постройке с куполообразной крышей и железными флюгерами, возвышавшейся над развалинами давних крытых галерей, соляриев и бюветов, она чувствовала себя в безопасности, как ни в каком другом доме у озера. Раньше в нишах наружной стены помещались огромные приборы — термометр, гигрометр и барометр, — сообщавшие отдыхающим о температуре, влажности и давлении целительного озерного воздуха, а хромированный самописец отмечал плавное поднятие и опускание уровня воды, вычерчивая на бесконечном бумажном рулоне острозубый график. Но теперь эти некогда застекленные ниши зияли пустотой и были черны от копоти, как и оконные проемы ветхого домишка берегового смотрителя под липами.

Стоя у наружной лестницы виллы в окружении виляющих хвостом собак, Лили привязывала поводья мула к руке каменного фавна, когда «Ворона» с оглушительным хлопком — пропуск зажигания! — свернула с приозерного грейдера на подъездную дорожку виллы. Девушка успокоительно потрепала мула по холке, вытянула из седельной сумки еще шматок сушеного мяса, разрезала и кинула собакам, а те, не зная, куда броситься — к лакомству или к неспешно приближающейся машине, — подняли скулеж.

Автомобиль скользил меж исполинскими соснами подъездной аллеи, исчезал за могучими стволами, появлялся снова, взблескивая на солнце, а едва затормозив у лестницы, мгновенно был взят в осаду лающими псами. Лили захлопала в ладоши: вот, значит, какая она, эта железная птица, этот монстр, о котором ей за последние дни все уши прожужжали и в крестьянских усадьбах, и на дорожных кордонах, где бы она ни останавливалась на пути с равнины к озеру.

Шальные от радости, собаки метались вокруг машины, наскакивая передними лапами на капот, на спойлеры, когда Амбрас открыл дверцу, выпустил дога, двух лабрадоров и черного водолаза, а уж потом вышел сам.

— Конечная остановка, кузнец. Глуши мотор.

Беринг заглушил мотор, но так и остался в машине, вцепившись в баранку и даже не замечая ветшающей роскоши виллы «Флора». Сквозь пляску собак он видел только одно — смеющуюся женщину. За всю свою жизнь он ни разу еще не смотрел в глаза незнакомкам — разве что мельком, не дольше секунды.