— Привет, док. Разделим воду.
— Пусть никогда не мучает тебя жажда. Кто ты здесь? Домашний врач?
Нельсон помотал головой:
— Студент.
— Ага. Чему-нибудь научился?
— Я узнал, что можно обойтись без медицины.
— Я ответил бы то же, спроси ты меня. Видел Вана?
— Он будет либо поздно вечером, либо завтра рано утром. Его корабль только-только приземлился.
— Он всегда приходит сюда?
— Он вечный студент. У него нет возможности задерживаться тут надолго.
— Было бы здорово встретиться. Я не видел его год или около того. — Джубал заговорил с соседом справа, а Нельсон — с Доркас, сидящей рядом с ним. Джубал ощущал за столом все то же трепетное ожидание. Оно значительно усилилось, хотя никаких внешних признаков не было заметно. Тихий семейный обед в спокойной обстановке. По кругу была пущена вода. Когда стакан дошел до Джубала, тот отпил глоток и передал его девушке слева от себя — с округлившимися глазами и слишком испуганной, чтобы поддерживать с ним светскую болтовню — и сказал:
— Предлагаю тебе воду.
— Благодарю за воду, — с трудом выдавила она. — О… Джубал. — И это было все, что он услышал от нее за весь обед. Когда стакан обошел весь стол и был поставлен напротив свободного стула, в нем оставалось на мизинец воды. Он поднялся сам собой в воздух, наклонился, и вода из него исчезла. Стакан опустился на стол. Джубал подумал, что он, видимо, принимает участие в Делении Воды во Внутреннем Храме… и, возможно, в свою честь. Хотя это нисколько не напоминало вакхического разгула, который, как он думал, обязательно должен сопутствовать приему нового брата. Было ли это из-за новой для них обстановки? Или же он просто услыхал в неопределенной молве то, что хотел услыхать?
Или же они свернули все из-за того, что он отличается от них?
Это казалось похожим на правду… и огорчало его. Он уверял себя, что это к лучшему: не придется объяснять свой отказ от того, чего он сторонился даже в молодости, а уж теперь и подавно не собирался менять свои вкусы.
И все же… черт бы побрал!
Пусть никто и не заикается о коньках. Бабушка слишком стара и слаба, и это просто невежливо. Хильда, ты принесешь лото, и мы все поиграем. Бабушка
Это была обидная мысль. Джубал предпочел бы коньки. Пусть даже ценой сломанного бедра. Он выбросил эту мысль из головы и заговорил с соседом справа. Его звали, насколько он помнил, Сэмом.
— Эта неудача только кажущаяся, — заверил его Сэм. — Птенцы вот-вот вылупятся, и мы растечемся по стране. Конечно, у нас и дальше будут трудности, ибо ни одно общество не позволит безнаказанно бросать вызов его основам. А мы бросаем вызов всему, от святости собственности до святости семьи.
— Собственности тоже?
— Собственности в современном ее виде. До сих пор Майк противостоял лишь нескольким мошенникам. Но что произойдет, когда появятся тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч людей, которых не смогут задержать запоры банковских подвалов, и только самодисциплина будет удерживать их от того, чтобы брать все, что захочется? Конечно, эта дисциплина гораздо сильнее, чем любой внешний запрет, но ни один банкир не грокнет этого, пока сам не пройдет тернистый путь учения… и тогда он уже не сможет быть банкиром. Что станется с рынком, если люди будут знать, вверх или вниз пойдут те или иные акции?
— А
Сэм покачал головой.
— Не интересуюсь. Но Сол — вон тот здоровенный еврей, мой двоюродный брат — грокает все эти вещи вместе с Элли. Майк велит им быть осторожными, чтобы не вызывать слишком уж большой паники, и они пользуются десятком фиктивных счетов… Но каждый обученный человек может извлечь любое количество денег из чего угодно: из земли, акций, скачек, азартных игр и так далее, если его соперники — люди неразбуженные. Нет, деньги и собственность не пропадут, Майкл говорит, что они нужны, но эти концепции будут поставлены с ног на голову, и люди либо должны будут выучить новые правила, преодолеть тот тяжелый путь, который мы уже прошли, либо остаться далеко позади. Что произойдет с «Лунными Предприятиями», если главным средством доставки всего чего угодно станет телепортация?
— Мне продавать? Или покупать?
— Спросите Сола. Он может воскресить любую корпорацию, а может привести ее к краху. Или может не трогать ее пару веков. Но возьмите любую другую профессию. Как может учительница дать что-то детям, которые знают больше нее? Что станется с врачами, если все будут здоровы? Что произойдет со швейной промышленностью, если одежда перестанет быть необходимой, а женщины перестанут уделять столько внимания тряпкам (хотя вряд ли когда-нибудь полностью потеряют к ним интерес), и никто тебе и слова не скажет, если ты пройдешься по улице нагишом? Что будет с сельским хозяйством, если человек сможет приказать сорнякам не расти, а урожай убрать без помощи «Интенейшнл Харвестер»? Возьмите любое занятие — наше учение меняет его до неузнаваемости. Вот одно только изменение, которое сотрясет как семью (в ее теперешней форме), так и собственность. Джубал, вы знаете, сколько в год тратится на всевозможные противозачаточные средства?
— Немного представляю, Сэм. Почти миллиард только на путные контрацептивы… и более половины — на абсолютно бесполезные патентованные средства.
— Ах да, вы же врач.
— В прошлом.
— Что станется с этой отраслью… и визгливыми моралистами, когда женщина будет одеваться исключительно по доброй воле, когда она будет иммунна к болезням… и изменится настолько, что будет желать половой близости с искренностью, не снившейся даже Клеопатре? Но любой мужчина, попытавшийся изнасиловать ее, моментально умрет, если она грокнет это, не успев даже понять, что происходит. Когда женщина освободится от комплекса вины и страха… но будет неуязвимой? Я гроша ломаного не дам за фармацевтическую промышленность. А что ожидает другие виды промышленности, законы, институты, убеждения, предрассудки и прочую чепуху?
— Я не грокаю в полноте, — признался Джубал. — Это затрагивает предмет, представляющий для меня весьма слабый интерес.
— Один только институт не будет разрушен. Семья.
— Вот как?
— Именно так. Вместо этого семейные отношения будут очищены, укреплены, они станут терпимыми. Точнее, это будут восхитительные отношения. Видите вон ту особу с длинными черными волосами?
— Да. Я уже имел возможность оценить их красоту.
— Она знает, что красива, и подросла на полтора фута с тех пор, как мы начали посещать церковь. Это моя жена. Чуть больше года тому назад мы грызлись между собой, как две остервенелые собаки. Она ревновала… Я был невнимателен. Она мне надоела. Да мы оба друг другу надоели, и только дети удерживали нас от развода. Они и ее одержимость. Я знал, что она не позволит мне уйти без скандала, и что мне не хватит духа вторично жениться в моем возрасте. Поэтому я прихватывал на стороне, когда бывал случай. У профессора много соблазнов, хотя частенько это выходит боком. Рут тихо бесилась. А иногда — не тихо. А потом мы пришли в церковь. — Он счастливо улыбнулся. — И я влюбился в собственную жену. Сейчас она у меня на первом месте.
Сэм говорил, сидя вполоборота к Джубалу, слова его терялись в шуме. Его жена сидела далеко от него. Вдруг она подняла голову и отчетливо сказала:
— Это преувеличение, Джубал. Я у него месте на шестом.
Муж обернулся к ней.
— Убирайся из моего мозга, красотка! У нас мужской разговор. Удели-ка лучше внимание Ларри. — Он бросил в нее хлебным катышком.
