приобретает обычный лама за всю жизнь. Твой Путь будет усеян терниями и иногда невыносимо труден. Ясновидение приходит через огромную боль, а астральные путешествия требуют чрезвычайного напряжения всех нервов и твердой, как скала, решимости.
Я слушал внимательно, стараясь не пропустить ни единого слова. Все это представлялось мне слишком трудным. Где мне взять столько сил! Тем временем отец-настоятель продолжал:
– У нас ты будешь изучать медицину и астрологию. Мы сделаем для тебя все от нас зависящее. Ты также будешь обучен эзотерическим искусствам. Твой путь предначертан, Тьюзди Лобсанг Рампа. И хотя тебе исполнилось только семь лет, я разговариваю с тобой как со взрослым, ибо ты образован и воспитан под стать взрослому.
Он слегка наклонил голову, и регент поднялся, отвешивая глубокий поклон. Я последовал его примеру. Мы вышли. Только в своей келье регент нарушил молчание:
– Мой мальчик, все твои занятия будут нелегкими, но мы тебе поможем во всем, что в наших силах. А сейчас следуй за мной, тебе необходимо побрить голову.
В Тибете при вступлении в монашеский орден мальчику бреют голову, оставляя лишь маленький клочок волос. После присвоения ему духовного имени и отказа от прежнего сбривается и этот клочок. Но я вернусь к этому позднее.
Регент повел меня по круговому коридору и привел в небольшую комнату, служившую цирюльней. Меня усадили на пол.
– Там-Шо, побрей мальчику голову. Именного клочка не оставляй, он получит духовное имя сегодня же. Подошел Там-Шо, взял меня за косу и задрал ее вверх.
– Ай-ай-ай, мой мальчик, какая роскошная коса, какая умащенная, какая ухоженная! Какое удовольствие отрезать ее!
Он принес откуда-то огромные ножницы, похожие на те, которыми наши слуги орудовали в саду.
– Эй, Тиш, – крикнул он, – подержи-ка за конец эту веревку.
Подошел Тиш, помощник, и схватил меня за косу так, что я подскочил. Высунув язык, Там-Шо принялся за работу. Ножницы были изрядно тупыми. Беззлобно ворча, он кое-как справился с моей косой. Но это было только начало. Помощник принес миску с такой горячей водой, что, когда он выплеснул ее мне на голову, я взвился от боли.
– Что-то не так? – спросил меня цирюльник. – Кажется, я тебя ошпарил?
– Да, – ответил я.
– Не обращай внимания, это поможет бритью! – заметил он, беря в руки треугольную бритву, какими в нашем доме скребли полы.
Прошла еще одна вечность, наполненная мучениями, и наконец на голове моей не осталось ни волоска.
– Пойдем, – сказал регент. Он отвел меня в какую-то комнату и достал большую книгу. – Теперь посмотрим, как мы отныне будем тебя звать… Ага, вот и твое имя: Йца-Миг-Дмар Лах-лу.
(Однако здесь, в этой книге, я и впредь буду пользоваться именем Тьюзди Лобсанг Рампа, более простым для читателя.)
Затем меня привели в класс. Я чувствовал себя как только что снесенное яйцо. Поскольку дома я получил хорошее образование, то мой уровень оценили выше среднего и определили меня в один класс со старшими учениками – семнадцатилетними юношами. Я почувствовал себя карликом среди великанов. Эти послушники не видели, какую трепку я задал Нгавангу, но они и не приставали ко мне, за исключением одного высокого и довольно глупого парня. Он подошел ко мне сзади и положил свои грязные ручищи на мою бритую голову. Мне ничего не оставалось, как и его проучить. Тремя пальцами я нанес ему резкий удар под мышку. Он заорал от боли. Да, Тзу оказался великолепным учителем. Вскоре мне стало известно, что все инструкторы по тибетской борьбе хорошо знают Тзу и считают его лучшим в Тибете мастером. После этого случая ребята оставили меня в покое. А учитель, стоявший в тот момент к нам спиной, но быстро сообразивший, в чем дело, хохотал так, что отпустил нас с урока раньше времени.
Была почти половина девятого вечера, оставалось 45 свободных минут до вечерней службы, начинавшейся в 9: 15. Но радоваться мне пришлось недолго. Когда мы выходили из лекционного зала, один лама знаком подозвал меня. Я приблизился к нему.
– Следуй за мной, – сказал он.
Я повиновался, недоумевая, что еще может меня ожидать. Мы вошли в класс музыки, где собрались двадцать мальчиков, таких же, как и я, новичков. Трое музыкантов начали играть: один на барабане, другой на рожке, третий на серебряной трубе.
– А вы будете петь, – сказал лама, – мне нужно подобрать голоса для хора.
Музыканты играли знакомую мелодию, которую все умели петь. Все выше поднимались голоса, все выше поднимались брови у преподавателя. Сначала на его лице можно было прочитать удивление, затем оно сменилось острой болью. Наконец он поднял руки в знак отчаяния.
– Прекратите! Прекратите! – закричал он. – Даже боги не смогут выдержать такой пытки. Давайте сначала, и будьте более внимательны.
Мы начали снова, но он опять остановил нас. На этот раз учитель подошел ко мне.
– Олух! – сказал он. – Ты, кажется, смеешь шутить со мной?! Сейчас музыканты снова начнут играть, а ты будешь петь один, если не хочешь петь со всеми вместе.
И снова заиграла музыка. Я запел. Петь пришлось недолго. Учитель музыки замахал передо мной трясущимися руками:
– Тьюзди Лобсанг, музыка не входит в список твоих талантов. Ни разу еще – а я вот уже пятьдесят пять лет преподаю здесь – мне не приходилось слушать человека, у которого столь начисто отсутствовал бы слух. Ты фальшивишь невыносимо. В храме ты будешь нем, как рыба, чтобы не портить службу. Малыш, не пой больше никогда. На время уроков музыки пусть для тебя найдут другие занятия. А сейчас прочь с глаз моих, вандал! Пришлось уйти.
Я бродил без цели, пока трубы не возвестили час последней службы. А вчера вечером… Боже милостивый, да ведь только вчера вечером меня приняли в монастырь! Мне же казалось, что я здесь нахожусь уже целую вечность. Я ходил как во сне, пока не почувствовал, что проголодался. Это, вероятно, было к лучшему, иначе, будь я сыт, я бы уснул. Кто-то сгреб меня за плащ, и я взлетел в воздух: огромный, добродушного вида лама посадил меня на свои широкие плечи.
– Пойдем, малыш, ты опаздываешь к службе и можешь навлечь на себя немилость. За опоздание лишают ужина, а это совсем некстати, когда брюхо пустое, как барабан!
На плечах он внес меня в храм. Заняв место на подушках позади послушников, лама усадил меня напротив себя.
– Следи за мной и повторяй все, что делаю я. Только когда я начну петь, ты уж помалкивай. Ха-ха-ха!
Как я был признателен ему за помощь! До сих пор мало кто проявлял ко мне доброту; домашнее воспитание и образование внедрялось в меня, главным образом, палкой и криком.
Кажется, я таки уснул, потому что очнулся, когда служба уже закончилась, и большой лама нес меня на руках в столовую. Там он поставил передо мной чай, тсампу и вареные овощи.
– Ешь, малыш, и в постель! Я покажу тебе твою комнату. Сегодня ты имеешь право спать до пяти часов утра. А когда проснешься, приходи ко мне.
Это были последние слова, услышанные мной до пробуждения в пять часов. Разбудил меня, с трудом, один из послушников-учеников, проявивший еще накануне свое дружеское расположение ко мне. Я обнаружил, что спал на трех подушках в большой комнате.
– Лама Мингьяр Дондуп прислал меня сюда, чтобы разбудить тебя в пять часов, – сказал он.
Я поднялся, сложил подушки у стены, как это делали другие ученики. В комнате уже никого не было.
– Поторопись, – сказал мне мой товарищ. – После завтрака я должен отвести тебя к ламе Мингьяру Дондупу.
Я чувствовал себя лучше. Не настолько, конечно, чтобы полюбить монастырь и жаждать в нем остаться. Но выбора у меня не было. В лучшем случае я мог рассчитывать лишь на то, чтобы пореже попадать во всякие истории. За завтраком нас приветствовал лектор отрывком из «Канджура», который он
