Едва открывшись, Сорбонна переполнилась людьми. Ею завладели тысячи юношей и девушек, все время прибывали новые, и толпа, не помещаясь, выплескивалась на соседние площади. Совершенно спонтанно, под шум голосов и смесь разной музыки там вырос огромный лагерь. На подоконниках второго этажа загорали девушки. Другие, более сознательные, листали «Аксьон» или «Анраже». Внизу, на главной площади, появилось множество прилавков: на козлах и вынесенных из здания столах громоздились стопки книг и брошюр, а под огромными плакатами с портретами Че Гевары, Маркса и Мао — красные флаги, вьетнамские флаги. На верхней площадке лестницы у входа в здание кучка националистов водрузила на колени к статуе Пастера букет черных лилий, напоминающих о бретонском флаге. Хорошо одетый господин, набравшись смелости, пытался вступиться за трехцветное знамя. Его обступили. Его слушали — он слушал других; его критиковали — он защищался.

Даже в грубых шутках и самых горячих возражениях не чувствовалось злобы, никто не нападал на сторонних наблюдателей, те участвовали в дискуссиях, разгоравшихся в слегка раздраженной из-за бессонной ночи толпе:

— Вы же ставите крест на своей учебе…

— Мы не сотрудничаем с загнивающим обществом.

— А как же ваше будущее?

— Какое будущее? Умирать от скуки с набитым брюхом?

В ту же ночь в главной поточной аудитории на генеральной ассамблее Родриго был избран членом Оккупационного комитета, получив мандат на двадцать четыре часа с возможным продлением. Выяснилось, что прямая демократия не может выжить без организации, причем для многих это было полной неожиданностью:

— Надо сорганизоваться, — говорил Родриго, — иначе мы не выстоим.

— Твоя организованность нас душит!

— А есть хочешь? Этим тоже надо заниматься!

Было решено, что Оккупационный комитет расположится в библиотеке имени Леона Робена, на втором этаже, и возьмет руководство на себя. Нашелся настоящий повар, к счастью, он был в отпуске, и его немедленно наняли на работу. Ему в помощь взяли несколько девушек легкого поведения, не имевших никакого отношения к университету. В большом вестибюле здания на улице Эколь было решено устроить кухню. Собранная провизия должна была храниться в одной из галерей, а столовую решили открыть над аудиторией Мишле. Возникло множество разных комитетов. Чтобы устроить дискуссию, достаточно было выбрать пустое помещение, прикрепить на дверь плакат, сообщить в Оккупационный комитет и все там же, на втором этаже, в коридоре слева от лестницы В, напечатать на машинке или размножить на ротаторе листовки.

После временного избрания их друга Родриго, Теодора и Порталье ненадолго прикорнули в заднем ряду поточной аудитории, а потом отправились участвовать в дискуссии о подавлении сексуальности, организованной Костасом Акселосом[55]. Они застали там испанских студентов, споривших на фоне невыразительной картины в духе банального академизма. Поверх сцены из греческой мифологии красным фломастером было нацарапано: «Голлистский режим — ядовитый цветок, пожирающий нашу весну». Испанцы собирались установить на корабле в открытом море недалеко от берегов Каталонии пиратскую радиостанцию, чтобы оповещать своих соотечественников о преступлениях Франко[56]. Тео и Порталье в этом ничего не понимали, а потому снова отправились к Родриго и другим избранным на сегодня членам Комитета, плутая по лестницам и аудиториям. Как раз в это время у Родриго разгорелся спор с Марко:

— А что, если легавые вернутся, да еще с оружием? Мы тут заперты, нам некуда деться.

— В крепостях, по крайней мере, бывают подземные ходы…

— Здесь тоже есть, — сказала высокая бледная девушка в джинсовой куртке и сапогах.

— А туда можно? — спросил Порталье.

— Куда захотим, туда и пойдем! — оборвал его Родриго, — Марко, принеси фонари.

— Может, лучше факелы? Так красивее.

— Тео! А если будет пожар? — возразил Родриго, помня о своих новых обязанностях.

Он еще раз переспросил девушку в черном, которую звали Николь: «А ты знаешь, как пройти в подвалы?» Она знала, и друзья решили спуститься туда гуськом, а Николь покажет дорогу. Подвалы оказались огромными, с сотнями разветвляющихся коридоров и тоннелей в три этажа, еще ниже были канализационные стоки, так что Порталье снова не мог не вспомнить «Отверженных», особенно то, как Жан Вальжан скрывался от уличных беспорядков в городском подземелье, неся на спине раненого Мариуса.

— Эй, кто там?

Николь осветила заросшую щетиной физиономию, которая высунулась из кучи тряпья. Чудовище говорило хриплым голосом, обдавая запахом перегара:

— Чего надо?

Бродяга Момо уже несколько месяцев подряд ночевал здесь на бесформенном матрасе. Он был не один, вдоль влажных стен поднимались другие бродяги. В пустых бутылках и на коробках стали загораться свечи. Целое племя с криками ополчилось на вторгшихся чужаков. «И здесь достали!» — завопил Момо, а потом смягчился и объяснил, что бродяги каждую ночь проникают в подвалы по подземным коридорам. Тут к нему подобралась огромная крыса размером с кошку, и он пнул ее тяжелым ботинком так, что та отлетела к стене.

Никогда еще во вторник в парламентском зале не собиралось столько депутатов. Секретари едва справлялись с работой. На правительственной скамье сидели почти все министры. Излучающий спокойствие премьер в светло-сером костюме и черном галстуке читал зарубежную прессу. Он не обращал никакого внимания на начало заседания и многочисленные призывы соблюдать регламент. Жорж Помпиду использовал это время, чтобы оценить резонанс официального визита генерала в Румынию. Проведя ночь в мучительных сомнениях, де Голль послушался доводов своего премьер-министра и в конце концов улетел в Бухарест. В ««Чикаго трибьюн» об этом не было ни слова, возможно, еще рановато. «Дейли телеграф» и ««Франкфуртер апльгемайне цайтунг» предпочли заострить внимание на студенческом мятеже, лондонская «Таймс» высказывала опасения: «Коммунисты всегда умели извлекать выгоду из подобных ситуаций». Помпиду это позабавило, потому что генерал, равно как и он сам, полагал, что коммунисты очень полезны. На заводах и фабриках, где Всеобщая конфедерация труда имела большинство, рабочие продолжали работать. Бурные забастовки грозили разразиться на заводе «Рено» в Клеоне и на «Сюд-Авиасьон» под Нантом, но ни там, ни там у Конфедерации не было никакого влияния. Достаточно сказать, что сегодня утром в Орли генерал уронил такую фразу: «Коммунисты скоро уладят эту ситуацию».

Облегченно вздохнув после отъезда де Голля, премьер-министр со своими доверенными людьми остался единовластным хозяином, и тем хуже для ортодоксальных голлистов, видевших в нем недостойного преемника генерала. Помпиду был настоящим управленцем. Судя по всему, ему представился идеальный случай сместить де Голля с помощью уловок и хитростей, замаскированных под проявление здравого смысла. Французы хотят прежде всего мирной жизни, модернизации страны. Гастон Деферр[57] несколько раз прямо обратился к нему, призывая правительство взять на себя ответственность, но Жорж Помпиду не поднимал носа от своих газет. Вотум недоверия правительству? Среди гула голосов и хлопанья пюпитров премьер продолжал безмолвствовать.

Депутат Тевенон, принадлежавший к парламентскому большинству, поднялся на трибуну с листками в руке. У него было осунувшееся лицо человека, пережившего большое горе, и когда он начал читать свои записи, руки у него дрожали:

— Господин председатель, дорогие коллеги, фотографии, которые я видел вчера и сегодня, доказывают, что незначительное меньшинство студентов под предводительством господина Кон-Бендита осквернило могилу Неизвестного солдата.

Жорж Помпиду опустил номер «Либр бельжик», который читал, и нахмурил кустистые брови. Ну что за олух! Все прекрасно знают, что этот самый Кон-Бендит не участвовал в демонстрации на площади Этуаль.