Те, кого убедили, что строение моего словаря хорошо, требуют, чтобы он зафиксировал состояние нашего языка и положил конец изменениям, которые время и случайность были вынуждены в нем совершить, не встречая сопротивления. В связи с этим я признаюсь, что какое-то время я льстил себе, но сейчас начинаю бояться,что я потворствовал ожиданиям, которые не могут быть оправданы ни здравым смыслом, ни опытом. Когда мы видим, как люди стареют и умирают в определенное время один за другим из века в век, мы смеемся над эликсиром, обещающим продлить жизнь до тысячи лет; но с таким же основанием можно высмеять и лексикографа, который, будучи не в состоянии привести пример народа, удержавшего бы свои слова и выражения от изменчивости, воображает себе, что его словарь может объять весь язык и сберечь его от порчи и упадка, и что в его власти изменить подлунный мир и враз очистить мир от глупости, тщеславия и притворства. Но, тем не менее, вооружившись именно этой надеждой, ученые мужи поручили самим себе охранять дороги своих языков, ловить на них беглецов и отражать натиск пришлых; но их неусыпная бдительность и деятельность все равно пропадают впустую: звуки слишком непрочны и летучи, чтобы их можно было ограничить законом, а попытки заковать в оковы слоги, равно как и попытки бичевать ветер, продиктованы гордыней, не желающей соразмерить свои желания со своими силами.

Вы можете сказать: «Но послушайте, почему вас так волнуют эти модули? Вы владеете ими, почему бы не поднять паруса и не пуститься в путь?» Это совершенно законный вопрос, и именно его я часто задаю самому себе… Грубо говоря, идея, что сознание пропитывает восприятие, имеет отношение (и исторически они действительно связаны) к той теории в философии науки, согласно которой наблюдения человека полностью определяются его теоретическими взглядами; в антропологии — к теории, согласно которой человеческие ценности полностью определяются его культурой; в социологии — к теории о том, что бытие человека, особенно включающее его научные познания, полностью определяется его принадлежностью к тому или иному классу; в лингвистике — к теории о том, что человеческая метафизика полностью определяется его синтаксисом (т.е. гипотеза Уорфа — СП). Все эти теории — просто вид релятивистского холизма: поскольку восприятие пропитано познанием, наблюдения — теорией, ценности — культурой, наука — классовой принадлежностью, а метафизика — языком, то рациональная критика научных теорий, этических ценностей, метафизического мировоззрения или всего, чего угодно, может иметь место только внутри того каркаса исходных посылок, которые (в силу географических, исторических или социальных предпочтений) разделяют собеседники. А рационально критиковать каркас невозможно.

Дело вот в чем: я ненавижу релятивизм. Я ненавижу релятивизм больше, чем что бы то ни было, за исключением, может быть, моторных лодок из стекловолокна. Ближе к делу — я думаю, что релятивизм — это, очевидно, ложная теория. То, что он упускает из виду — это, грубо говоря, неизменная структура человеческой природы. (Разумеется, такой взгляд на природу человека не нов, податливость последней — это та доктрина, на которой релятивисты неизменно готовы делать акцент, обратитесь, например, к работам Джона Дьюи…) Но в когнитивной психологии заявление о том, что структура человеческой природы неизменна, традиционно принимает форму утверждения о гетерогенности познавательных механизмов и жесткости организации познания, которая содействует их инкапсуляции. Если существуют модули и способности, значит не все воздействует на все, не все пластично. Чем бы ни было это Все, в нем содержится, по крайней мере, больше, чем Один элемент.

1. В то время, как животными жестко управляет их биология, поведение человека определяется культурой, автономной системой символов и ценностей. Свободные от биологических ограничений, культуры могут варьироваться свободно и безгранично.