солнечные дни молодёжь обычно играла в снежки, лепила снежных баб. Но сегодня никого не было видно. Люди, понурив головы, шли гуськом на базар.
— Жан, посидим немного. Погода какая чудесная.
Жан вытащил из-под развалин доску и положил её на груду камней. Получилась скамейка.
— Прошу!
Нюра села с ним рядом.
— Не знаю, чем это кончится, — призналась она.
— Победой, — ответил он.
— Я не про то… Вот не было тебя долго и я так волновалась… А ты пришёл и слова не скажешь…
Жан улыбнулся:
— Хочешь, я тебя сейчас развеселю?!
— Как? — удивилась она.
— Тары-бары, тары-бары, — стал размахивать руками Жан, — я волшебник старый…
— Ты смеёшься? — упрекнула Нюра.
— Нет, я серьёзно, — сказал он, заметив кого-то на дороге. — Исполни волю моей красавицы, прохожий! Улыбнись и приди ко мне, знакомый. Там-та-ра-рам! Догони его, скажи волшебные слова: «Мин сине яратам!»[10] — Жан указал на прохожего, — и, повинуясь, он придёт сюда. Вот увидишь!
Нюре побежала за прохожим, остановила его и, запыхавшись, повторила то, что велел Жан.
Незнакомец, мужчина лет сорока, в недоумении оглянулся назад и, заметив Жана, радостно воскликнул:
— Мин сине яратам! Повелевай, красавица, и я пойду за тобой хоть на край света!
Это был Хасан Мустафович. Он подошёл к Жану и сел с ним рядом.
— Рад видеть живым и здоровым.
Жан кивнул ему головой.
— Спасибо… А ты, Нюра, сходи в буфет. Не смотри так на этого человека — у него четверо детей…
— Пятеро, мой господин, — сказал Хасан Мустафович, улыбаясь.
— Хорошо, пятеро… И приготовь для них, Нюра, те кульки с мукой. Мы сейчас пойдём.
Когда Нюра скрылась, Жан передал наборщику решение горкома выпустить в ближайшее время необходимые листовки.
— Надо нам разъяснить народу суть коварных замыслов, чтобы знали, куда их зовут фашисты, — сказал он, — и пополнить ряды подпольщиков.
— Что верно, то верно, — согласился Хасан. — Надо пополнить… Сколько погибло наших: Омельянюк, Рубец, Короткевич…
— Много!.. Но мы продолжим борьбу и ответим на террор террором.
Они поднялись и пошли за Нюрой.
Жан разъяснил дорогой: надо пригвоздить к позорному столбу всех националистов, помогавших врагу. А таких предателей, как редактор Козловский, бургомистр Ивановский, вожак националистов Акинчиц и другие, — убрать с дороги. Первым должен быть уничтожен самый крикливый зондерфюрер Иоганс Эркаченко, за которым подпольщики охотятся уже давно…
Вечером, после того, как шрифты были переправлены, Жан узнал от своих друзей, что зондерфюрер обожает коньяк и бывает частым гостем у одной особы.
— Я уже разнюхал, — добавил Толик Левков. — Ночует он в угловой комнате на третьем этаже. Там, где была Государственная библиотека. Патрули ходят по этой улице часто, но тем не менее надо бы рискнуть.
— И сегодня же! Не откладывая, — решил Жан. — Пошли, Толик, покажешь этот райский уголок…
Уже смеркалось. На улице прохожих почти не было, но весёлые, под хмельком, немецкие солдаты встречались на каждом шагу.
В кинотеатре играла бравурная музыка, ярко горели огни.
— Вот куда бы заложить конфетку! — шепнул, Жан. — Только выбрать время, когда приплывёт косяк более крупной рыбы…
Ровно в три часа ночи, когда притихли шаги удаляющихся патрулей, Жан вскарабкался по шаткой пожарной лестнице на крышу. Оттуда спустился по водосточной трубе на балкон. Прислушался. Было тихо. Тускло горела в коридоре лампочка. Жан потянул за ручку дверь — не поддаётся. Давненько тут не ходили. Разбить стекло в окне? Услышат. Ага, вон чуть приоткрыта форточка. Рама надёжная, выдержит, лишь бы туда протиснуться… И Жан влез в туалетную комнату. Теперь найти бы зондерфюрера. Приоткрыв дверь, он прислушался. Внизу кто-то поёт, изредка доносятся оттуда приглушённый мужской говор и женский смех. Рядом, наверное, ванная — за дверью слышится плеск воды, бормотание, фырканье: кто-то купается.
Жан прошёл на цыпочках по коридору, к угловой комнате, приоткрыл дверь. Оттуда пахнуло духами. За столом сидела спиной к двери молодая женщина и тянула из бокала шампанское.
Не оглядываясь, она спросила:
— Ты, Иоганс?
— Я, — подошёл вплотную Жан и показал ей финку.
Холодный блеск металла ошеломил девицу, она стала заикаться.
— Ни звука, — потребовал Жан, стиснув зубы. — Где он, твой Иоганс? Купается?
Девица утвердительно кивнула толовой. Пригрозив ей, чтобы молчала, Жан прихватил кобуру с пистолетом зондерфюрера и кинулся в ванную…
На похоронах зондерфюрера было много военных и националистов, одетых в штатское. Над могилой фашиста холуй Козловский сказал:
— Прощай, дорогой наш Эркаченко! Да будет земля тебе пухом… Заверяем, что мы продолжим твоё дело, пойдём твоей дорогой…
Кто-то заметил:
— Туда вам и дорога. Всех отправим!..
Рука мстителей покарала вскоре и «спадара» Козловского: в самой редакции своей газетёнки получил он пулю в грудь. Были уничтожены также вожаки националистических организаций Акинчиц, Рябушка, бургомистр Ивановский и другие изменники.
Не ушли от народного гнева и немецкий областной комиссар Людвиг Эренлейтер, правительственный инспектор Генрих Клозе, начальник областной жандармерии Карл Калла, старший жандарм Карл Вундерлих и многие другие непосредственные организаторы злодеяний в Минске, эсэсовские офицеры управления полиции безопасности.
Так непокорённый белорусский народ с презрением отверг гнусную провокацию фашистов и их прихвостней. Коварная цель врага: высвободить свои войска для фронта, а против партизан использовать самих белорусов и развязать братоубийственную войну — потерпела провал.
«Я вернусь, мама!»
Перед новым 1943 годом подпольный комитет партии послал Кабушкина и Сайчика в разведку — собрать сведения о военных силах противника в районе города Барановичи.
На условленной квартире они встретились с руководителем подполья. Он попросил их обратить внимание на то, как вооружены гитлеровские гарнизоны, какая их численность. Объяснил, что сведения об аэродроме у деревни Грабовец интересуют Большую землю.
— Сайчик родом из тех мест. Ему каждая деревня и каждая хата знакомы. В случае чего скажете: к родным идёте, в гости. Разрешение возьмите в бюро пропусков.
