Я отправился к Файнам и, закрывшись у себя в комнате, принялся немедля записывать все виденное и слышанное. Перо так и летало по бумаге.
На следующее утро Ламбертсон лишь ненадолго заглянул в зал заседаний, и я без помех мог выслушать речь лорда Моры относительно того, чего же хочет западная цивилизация.
Она стремилась к ресурсам: земным, водным, воздушным, и к тому, что кроется в недрах земли. Потребности ее были огромны, прогресс неудержим, и не было таких природных богатств, мимо которых она бы прошла, оставив их нетронутыми, в своем стремлении к росту.
А уж как богата Островитяния!
Мора привел такие цифры, касающиеся, казалось бы, всем известных рудных месторождений в Феррине и Виндере и угольных — в Герне и Нивене, что многие были просто ошеломлены. Не менее значительными представлялись запасы нефти в Доуле. А запасы ценной древесины вблизи судоходных рек могли сравниться разве что с Северо-Западом Америки.
— Возможности нашего сельского хозяйства не менее велики, и, будучи нацией, привыкшей обходиться немногим и самостоятельно, мы сможем приобретать все, что захотим, и обращать наши прибыли в материальные ценности. Мы войдем в царство прогресса не как нищий с протянутой рукой, а как богатая и процветающая нация. Таким образом, наше положение будет неизменно прочным, и мы сможем на равных вести дела с другими странами.
Западная цивилизация — единство, пусть и представленное послами и консулами разных наций, — хочет, нуждается, требует (с моей точки зрения — по праву) и время от времени должна и будет полностью распоряжаться ресурсами Островитянии. Подобным же образом Западу нужно предоставить возможность за счет избытка своей жизненной энергии сделать островитянские ресурсы полезными для всего мира. Многие западные страны перенаселены, и живущие в них полные сил молодые люди отправляются во все уголки света. Вот за счет чего карейны добились такого огромного развития при германском протекторате.
Потом лорд Мора рассказал о процветающих колониях Северо-Запада и их нужде в новых запасах угля, железа, леса, в домашнем скоте, продовольствии.
Это был ловкий маневр. От общих вопросов Мора незаметно перешел к частностям.
Всю вторую половину дня он описывал последствия, какие может иметь для Островитянии утверждение его Договора. Страна сможет закупать и импортировать все, что пожелает, в то время как иностранцы смогут торговать тем, что найдет сбыт. Некоторые порты будут специально предназначены для захода иностранных торговых судов. Банки будут финансировать торговые операции. Иностранцы должны допускаться в страну на тех же основаниях, как и во всем мире: документ о фрахте судна должен заменить медицинское свидетельство, и все ограничения на срок пребывания должны быть сняты.
Нарисовав перед присутствующими картину будущего Островитянии в случае принятия Договора, лорд добавил, что никто не будет принужден к новой жизни насильно.
Поспешно вернувшись во дворец Файнов и наскоро записав впечатления дня, я поужинал один: лорд Файн с братом были приглашены к Дорнам. Когда по личным мотивам, никак не относящимся к твоим друзьям, приходится отклонять одно приглашение за другим, чувствуешь себя одиноко и досадуешь, непонятно на кого. В таком именно расположении духа, к тому же уставший после двух дней напряженных слушаний и нескольких вечеров, проведенных за письменным столом, я отправился навестить Наттану.
Идти было недалеко, однако вечер был холодный, задувал сырой порывистый ветер. Дворец Верхнего Доринга стоял окруженный облетевшими деревьями сада, погрузившегося в зимний сон. Это было большое каменное здание простых очертаний, двухэтажное, около двухсот футов в длину. Большинство протянувшихся рядами окон были темны, только кое-где пробивался слабый свет. Над небольшой дверью горела свеча под колпаком, и ее дрожащее, мечущееся на ветру пламя, казалось, жмется к фитилю, боясь оторваться от него и погаснуть. Я позвонил — далекий глухой звук отозвался из глубин дома.
Маркан впустил меня и провел в небольшую комнату с темными портьерами на окнах, пылающим очагом и скамьей с высокой спинкой перед ним. Две свечи на низких столах по обе стороны отбрасывали слабый желтый свет.
Было холодно, и еще до появления Наттаны я разворошил огонь в очаге, и он запылал еще ярче, — хотя и знал, что позволить себе такое с чужим очагом можно только после семи лет знакомства. Не было человека в Островитянии, даже считая Дорна, которого я знал бы так давно. Но хотя островитянские мои знакомства завязались большей частью недавно, я не чувствовал никакой неловкости или стесненности, понимая, что это лишь начало. Суждено ли и этой истории стать лишь эпизодом? Так будет, если я вернусь, так будет, если я останусь, и все же иностранцы неизбежно привносили с собой что-то из своей жизни.
Наттана вошла, слегка запыхавшись. На ней была желто-коричневая юбка и такого же цвета жилет, туго подпоясанный, с широкими зелеными лацканами и манжетами, кремового цвета блузка, на ногах — закатанные до колен коричневые чулки и зеленые сандалии. Лицо дышало свежестью, словно после купанья, гладко зачесанные волосы блестели. Она явно готовилась и ждала, и ее нарядный вид не мог не польстить моему самолюбию.
Мы сидели: Наттана на одном краю скамейки, подогнув под себя ногу и покачивая другой, я — с другого края, и, внимательно глядя друг на друга, говорили о погоде. Жарко полыхал камин. Отец и братья, сказала Наттана, отлучились куда-то по делам, и теперь у нас впереди весь вечер. Тон разговора был доверительным. Прошлое окрашивало наши отношения в особые цвета.
Беседа текла неспешно, с легкими запинками, но необычайно приятно. Каждому было интересно, что думает другой о выступлении лорда Моры. Впечатление у нас обоих были самого общего порядка, и поэтому наши речи звучали более чем туманно.
— У меня в голове все перемешалось, — сказала Наттана после паузы. — Ничего не могу сообразить.
Я согласился, тем более что сам пребывал в таком же состоянии. Но одно было ясно: речь Моры — наиболее яркое и любопытное событие последних лет.
— Что с нами происходит? — сказал я.
— А что?
— Но неужели же мы не найдем, что еще сказать о таком важном предмете?
— Зачем? Разве это необходимо?
— Может быть, мы слишком обескуражены и не способны осознать происшедшее во всей полноте?
Зеленые глаза девушки задержались на мне, она рассмеялась, но уже через минуту снова посерьезнела и опустила глаза.
— Причины есть, — сказала она. — Во-первых, мы все долго были в напряжении.
— То есть вы хотите сказать, что мы в некотором замешательстве накануне великого решения?
— Я думала, меня это больше взволнует.
— И это не взволновало вас, Наттана?
— А вас?
Нет, причина была в другом.
Я высказал предположение, что мы оба — фаталисты, однако, не зная, как перевести этот термин на островитянский, стал говорить, что, видимо, мы из тех, кто бессилен повлиять на события, а потому примиряется с нежелательным будущим, продолжая сохранять спокойствие.
— Но я не «сохраняю спокойствие»! — воскликнула Наттана. — И неужели вы сохраняете? И не нравится мне ваш «фатализм».
— Нет, — сказал я. — Я не спокоен.
— Вы должны страдать, Джонланг!
— То есть… видя Дорну?
Девушка кивнула.
— Страдание — еще не вся жизнь, — сказал я.
— Я очень рада, — ответила Наттана с неожиданным чувством.
— Вы переживаете из-за отца? Уж не про то ли «напряжение» вы говорили?
— Да… Я не хочу, чтобы он бросал Дорнов. Теперь он с Эрном, Келвином, моими братьями и Амелем
