собственная усадьба.
Мы поговорили об этой предполагаемой усадьбе, и мне было приятно сообщить Наттане, что таковая не фантазия, а достаточно реальна. Я рассказал, что говорила мне Дорна о двух других родовых поместьях.
— Вы недавно виделись с Дорной? — спросила Наттана как можно более безразличным тоном.
— Я гостил несколько дней у нее с Тором.
— Во Фрайсе?
— Да.
— Я всегда была второй, не так ли? — спросила она, немного помолчав.
Что мне оставалось сказать?
— Отвечайте честно, Джонланг. Теперь мне уже не будет больно. Я всегда прекрасно это знала.
— В каждой из вас есть то, что никогда не будет у другой, — ответил я.
— Но вы дали мне то, что не дали ей. Это по-прежнему так?
— Да, Наттана, и даже в гораздо более глубоком смысле… не просто потому, что был вашим любовником.
Она задумалась.
— Хотелось бы верить, — сказала она наконец, — что я лучше понимаю вас.
— С вами мне всегда все было яснее, Наттана.
— Мне так было легче… я заботилась только о вас. И все же я думала, что больше подхожу такому мужчине, как вы. А как вам кажется: я лучше понимала вас?
— Да, Наттана.
— Правда, Джонланг?
Нелегко мне было хоть в чем-то ее убедить, и даже под конец она сказала:
— Вы желали ее больше, чем меня.
— Но это кончилось.
— И ваша
— Я уже не в ее власти.
— Вы уверены? Я слишком многое понимала, чтобы надеяться, что
— Но вы могли стать моей женой вопреки Дорне?
— Нет, хотя чувства наши были разными… Но спасибо вам и за то, что вы снова предложили мне выйти за вас, повидавшись с нею!
— Да, и я повторяю свое предложение теперь, когда вы знаете, что между мной и нею все кончено.
Наттана коротко, удивленно рассмеялась:
— Это ничего не меняет. Я никогда не выйду за вас.
Нагруженная тяжелыми плитами тележка двигалась не быстрее пешехода. Солнце у нас за спиной клонилось к закату, но воздух словно застыл, сухой и жаркий. Липкий пот покрывал тело; я очень устал. Сейчас я почти не думал о Наттане. Внутренне я уже перенесся к ожидавшему меня Дорну, к морской прохладе Острова и представлял наш разговор о моем будущем.
Прошло немало времени, прежде чем я снова взглянул на Наттану. Она сидела устало расслабившись, сложив руки на коленях, раскачиваясь в такт толчкам тележки. Сейчас ее трудно было назвать красавицей, но я знал ее с ног до головы, она была близка, дорога, желанна.
— Никак не отделаться от ощущения, что вы принадлежите мне и только мне, Наттана.
— Ощущения? — переспросила она. — Когда же мы и вправду покончим с ним?
— Ну, нам не так уж часто придется видеться.
— Семья… работа… или и то и другое, — вяло ответила она, — пока наконец совсем не забудем друг друга.
— Но человек всегда стремится к чему-то большему!
— Больно думать, что что-то хорошее ушло, но мы не должны забывать, что можем быть счастливы и по отдельности!
— И это больно?
— В каждом из нас прошлое оставило рану, и, когда мы рядом, она начинает болеть.
— Так что же нам делать, Наттана?
— Но ведь в наших отношениях была и остается одна замечательная вещь. Никто из нас по- настоящему не знал другого — так не бывает между мужчиной и женщиной, — но нам часто удавалось понимать друг друга. А когда мужчине случается понять женщину и наоборот, это как молния в ночи — на одно краткое мгновение мир озаряется весь, до мельчайших деталей. Все делается яснее и ярче, чем когда это происходит между просто друзьями или подругами, как бы хорошо каждый ни знал другого. Тот свет более постоянный, но и более тусклый. Не знаю, как вам кажется, но, по-моему, подобное понимание было отпущено нам полной мерой, и я верю — навсегда останется с нами.
— Когда мы снова увидимся — если увидимся.
— Я не боюсь взглянуть правде в глаза. Этого может больше никогда не произойти, но это было с нами, Джонланг!
— И сегодня — сегодня днем.
— Да, — сказала она.
Когда пять тележек одна за другой въехали в ворота Верхней усадьбы, мягкие сумерки стояли кругом, солнце уже почти село, пламя заката разлилось над горизонтом. Работники вернулись в дом и ждали ужина. Свечи желтым светом озаряли кухню. Однако прежде надо было разгрузить тележки, отвести лошадей на конюшню и задать им корм. Наттана занялась всем этим наравне с другими, и так славно было, что она — с нами.
Когда мы наконец покончили с нелегкой работой, сложив каменные плиты штабелями вдоль стен амбара, небо было уже густо усеяно звездами.
Мы с Наттаной, рядом, пошли вместе со всеми к дому. Уже повеяло вечерней прохладой, но тяжелый жаркий день давал о себе знать. Из столовой доносились голоса.
— Устала, Наттана?
— Очень… и вы, должно быть, тоже.
— Да. Мы оба устали.
— Не хочу никакого ужина, — сказала девушка, — не хочу быть сейчас среди всех этих людей.
— Я тоже. Давайте побудем вместе.
— Пойду утащу что-нибудь с кухни, вдруг нам захочется есть.
Я остался ждать Наттану на дворе. Тишина ночи была столь глубока, что даже звуки голосов не нарушали ее. Когда Наттана вернулась, я взял ее руку в свою, чувствуя, какая она горячая, и мы пошли, озаряемые светом звезд, пока ноги сами не привели нас к озеру.
В бледном сиянии мы отыскали лодку с веслами у причала и, оттолкнувшись, бесшумно скользнули вперед, рассекая стеклянистую поверхность воды, столь темной и гладкой, что она казалась вторым небом, со звездами на недосягаемой глубине.
Скоро мы доплыли до того места, где катались на коньках, и причалили к узкой полосе берега, под прикрытием отвесно вздымающейся, поросшей соснами скалы.
Мы сели на землю, я обнял Наттану, и мы поцеловались. Трудно сказать, было ли то желание. Скорее мне просто хотелось находиться рядом с ней и касаться ее, чувствуя, что ей этого тоже хочется.
Мы легли рядом, глядя в разверстые над нами звездные бездны, касаясь друг друга плечом, рукой, бедром, — и этого было достаточно.
— Как хорошо, Наттана, — сказал я.
Ответа не последовало.
