чести то, что, не желая окончательно терять меня, вы все же избрали наилучший способ дать мне свободу. Вы сбросили с себя покров тайны и, даже открыв мне, что не всегда были искренни, доказали, что Дорна как человек — существо гораздо более благородное, чем тот идеал, который рисовало мне воображение… Но, Боже, как бы я мог любить вас!»
Дорне я был обязан возможностью считать ее землю своей, но были и другие, перед кем я состоял в не меньшем долгу. Я думал о тех, кто больше всех помог мне: о Наттане, о моем друге, о Файнах, Стеллине, Хисе Эке, Джордже, Моране, Торе. Все они останутся моими друзьями, если я вернусь, причем у каждого будет своя особенная заслуга. Единственная, с кем я еще не до конца уладил отношения, была Наттана. Теперь я освободился и из-под ее власти, но то, что мне даровало Островитянию, снова влекло меня к ней…
Оказавшись в ущелье Мора, я испытал огромное удовольствие, ведь из обескровленного, беспомощного существа я вновь стал человеком, в котором бродят жизненные соки и силы. Приятно было сознавать и то, что каждый в этих краях знал меня как одного из дозорных Дона в ущелье Ваба, предупредившего и спасшего жителей долины, и смотрел на меня не как на некую заморскую диковину. Но самое большое удовлетворение испытал я при виде солдат на постоялом дворе, где они отдыхали, спустившись с окрестных перевалов.
На следующий день, когда рано утром я покидал свой ночлег, дорогу покрыл тонкий белый слой изморози. Вверху, на перевале, было холодно. Долина Доринга, которой еще не коснулись лучи восходящего солнца, лежала едва различимая в тусклом мареве. В тумане она казалась больше, и воображение рисовало мне, как меняется ее ландшафт на протяжении сотен миль — от гор, через болота, к морю. Быть может, Запад и был для меня Островитянией в Островитянии, и здесь я чувствовал себя как нигде естественно и свободно — словно в родном доме. И вдруг я сильно и ясно ощутил желание иметь свое место в этой внутренней Островитянии.
Буроватая дымка в воздухе предсказывала безветренную, жаркую погоду. Хотя было только тринадцатое ноября, что соответствует шестнадцатому мая в Америке, долина полнилась очарованием рано наступившего лета. Едва я проехал гигантские утесистые врата, где кончался горный край, и очутился в лесу на южном берегу озера Доринг, как меня окутало облако жары, сосны издавали резкий запах смолы, над головой раскинулась ясная синева неба, а копыта лошади глухо стучали по дорожной пыли.
Однако до озера оставалось еще пятнадцать долгих миль. Я покачивался в седле в приятной полудреме, хотя и не мог полностью подавить скрытого волнения и беспокойства, и наконец достиг берега. Теплый сухой ветер рябил бледно-синюю поверхность воды. В затуманенной дали виднелось на холме здание Верхней усадьбы — небольшая белая, но вполне различимая точка. Память о прожитых там днях нахлынула на меня. Все они виделись мне зимними: ранние, темные сумерки, укрытые снегом поля, холодные по ночам комнаты, желанное тепло одеял, горящий в очагах огонь, над которым можно погреть окоченевшие руки; вспоминалась мне и конюшня с постоянно висящей в студеном воздухе тонкой каменной пылью; она оседала на моей одежде, лице, на лицах Эка и Атта; я вспоминал, как Эттера возится на кухне, запах опилок в дровяном сарае, пощелкивание станка Наттаны, доносящееся из ее мастерской, постоянную усталость, дремотные домашние пересуды; ночи с Наттаной, когда мы согревали друг друга теплом своих тел, ее поцелуи и ее волосы, мягко щекочущие мое лицо.
Я ехал, сам точно не зная, что я ей скажу, о чем спрошу. Джонланг-островитянин, который упрямо продолжал оставаться американцем. И хотя умом оба мы отвергали мысль о постоянных узах и разница крови делала невозможным наш союз — плоть наша подсказывала другое.
Впрочем, мне не следовало забывать о том, что у Наттаны свой взгляд на многие вещи и что желание часто обманывает человека фальшивыми подобиями, чтобы запутать его и сбить с истинного пути. И что бы я ни сказал, что бы ни сделал, о чем бы ни спросил — я должен быть правдивым и откровенным.
Несколько миль дорога шла берегом озера, то приближаясь к воде, то отступая в сосновые леса; временами сквозь стволы деревьев тускло сверкала водная гладь, мельком можно было увидеть поместья Дазенов и Хисов в тени высоких бледных гор, по мере нашего приближения они становились все отчетливее, проступая сквозь голубую дымку зеленью своих полей.
Наконец копыта лошади коснулись земли возле родного дома, знакомой мне, но успевшей изменить цвет на пороге лета.
О моем приезде никто не знал.
Сердце отчаянно билось в груди, пыль толстым слоем покрыла вспотевшую липкую кожу, осела на коричневой рубашке, которую сшила мне Наттана.
Как она воспримет мой приезд? Если с ней случилась истерика при известии о моем ранении, то не окажется ли и мое появление для нее слишком сильным переживанием?
Новые стропила высились над крышей конюшни. Несколько мужчин работали там, но я проехал к главному крыльцу дома, обращенному к озеру, и громко произнес свое имя.
Никто не откликнулся.
Привязав лошадь, которая рвалась на конюшню, я вошел. В доме снова царил порядок. От учиненного разгрома не осталось почти и следа. Все стояло на своих местах, и память, как крикетный шарик, закатилась в точно подогнанную под нее лунку. В гостиной, столовой и на кухне никого не было. Я заглянул в дровяной сарай, но и там было пусто. Тогда я поднялся наверх; в моей комнате, очевидно, кто-то недавно останавливался. Станок в мастерской так и не починили, но на полу лежали два тюфяка и седельные сумки. Я постучал в дверь Наттаны и, не получив ответа, открыл и вошел. И здесь лежали тюфяки и сумки. В дом явно съехалось множество гостей.
Через открытое окно доносился частый стук молотка, со стороны амбара слышались голоса. Туда-то я и отправился, вновь сев на хозяйскую лошадь.
С одного края новая крыша представляла собой голый остов, но с другой стороны уже клали черепицу. Между стропилами бродили рабочие. Один из них заметил меня и назвал мое имя остальным. Лошадь чуть ли не галопом внесла меня внутрь. Небо над головой было перечеркнуто четкими, стройными линиями стропил. Перестук молотков долетал сверху. Эк поймал лошадь за узду, и я спешился. Подошли остальные.
— Добро пожаловать, Ланг! — сказал Эк. — Мы надеялись, что вы к нам все же заглянете. Вся округа, как видите, собралась помочь нам закончить крышу. Мы слышали, что вы уезжаете. Погостите у нас хоть неделю.
— В доме нет места…
— Не беспокойтесь. Для вас место всегда найдется.
Рыжеволосый юноша в рубахе с засученными рукавами, в коротких штанах и сандалиях подошел к нам, и вдруг я услышал голос Наттаны. Это и впрямь оказалась она. Пот градом струился по ее лицу.
— Привет, Ланг, — сказала она. — Мы рады, что вы приехали.
Никаких признаков волнения или замешательства я не заметил. Замолчав, она отошла в сторону, чтобы дать высказаться остальным: Атту, Эттере, молодому Эккли, подошел Гронан и люди из отряда, собравшегося под начальством Горта в усадьбе Реннеров, и все выражали радость по поводу того, что видят меня.
Я предложил Эку свою помощь.
— Помощь нам и вправду нужна, — сказал он, — но вы скоро уезжаете.
— Я могу задержаться на несколько дней, если буду полезен.
— Никаких сомнений. Оставайтесь!
Все заговорили разом. Кое-кто из тех, кто уже успел поприветствовать меня, вновь принялся за работу.
— Фэк в порядке, но ему надо размяться. А как вы? — услышал я рядом голос Наттаны.
— Совершенно здоров, Наттана. А вы как поживаете?
— Я теперь — подмастерье у плотника. Взгляните на мои руки.
Она протянула ко мне свои руки, все в царапинах. Я обвел взглядом ее лицо, всю ее фигуру.
Но вот послышался голос Эттеры:
— Я знаю, чем вас занять, — сказала она. — Пойдемте со мной, поможете готовить ужин, если,
