звуками голосов, волнующей близостью Дорны, там я размышлял об открывшихся мне истинах; здесь — хозяевами были мои немногословные старики, даже ветерка не слышно было в послеполуденной тишине, и казалось — пережитое стихает, подобно удаляющимся голосам.
На столе передо мной лежал полураскрытый сверток, однако я еще не успел рассмотреть его содержимое. Именно этот тяжелый, неуклюжий тюк первым делом захватила с собой Наттана, не взяв ничего из своих вещей, когда, полуодетая, покидала Верхнюю усадьбу, — так стремилась она спасти сшитое ею для меня. Она отправила одежду к Файнам с курьером, оплатив заранее все расходы, не переслав мне даже коротенькой записки и ничего не велев передать на словах. Передо мной лежал труд многих месяцев, от начала и до конца сотканный и выкрашенный ее руками. А сколько тысяч стежков сделала игла в порхающих над шитьем пальцах Наттаны! И ни одну из множества деталей этого костюма нельзя было бы надеть дома, в Америке, разве что на костюмированном вечере, на каникулах, в глухом лесу, или поместить в витрине этнографического музея.
А ведь это была одежда на всю жизнь, не ведающая износа! С каким вкусом, умением и тщательностью была она сшита!
Как мог я выразить Наттане свою признательность, чем отплатить ей? Она наверняка стала бы противиться, милая поборница равенства, но долг оставался долгом, и не только за труд ткачихи и швеи, но и за все, что она дала мне, я был бесконечно ей обязан. Итак, мне следовало дать знать о получении посылки, поблагодарить девушку и рассказать ей о своих планах.
Лежа у себя, я мысленно составлял послание Наттане. Кроме того, надо было написать еще несколько писем, сообщить о своем возвращении. Пароходы отбывали в начале ноября. Сегодня было двадцать первое октября, и если я не успею, то письма прибудут не намного раньше меня.
Все время, пока я еще здесь, на мне будет костюм, сшитый Наттаной.
Десяти дней у Файнов мне хватит, чтобы восстановить здоровье и вновь привыкнуть к тому образу жизни, который я у них вел и который мне так нравился.
Все кругом знали о моем близящемся отъезде и возможном возвращении, и многие имели свои соображения касательно последнего обстоятельства, как общие, так и частные. Мне повезло в главном: теперь я легко смогу найти для себя нечто вроде ниши — свою
Останься я с ними, жизнь моя была бы полной: близость Файнов радовала ощущением родовитости, благородства, покоя и мудрости; Кетлин был источником самых разнообразных познаний; Анор, как никто, знал землю, народное искусство и особенности местной жизни; Ларнел обладал кипучей энергией; мой ровесник Толли был поэтической натурой, мечтательный, хорошо начитанный; дочери Кетлина воплощали очарование юности. Я чувствовал, что с каждым из них меня день ото дня все крепче связывают невидимые нити…
Толли со временем мог стать близким другом. Как-то вечером мы допоздна проговорили с ним о здешней жизни. Юноша упорно не соглашался, что она однообразна и скучна, и развернул передо мной целую философию. Он опровергал меня, когда я называл его
Я позировал Кетлине Аттне, пожелавшей вырезать мой портрет на камне; его решено было поставить на мельнице в память о моих посещениях долины и ее обитателей. Портрет изображал склоненную фигуру человека в профиль, вымеряющего опору для изгороди. Сам я казался себе неузнаваемым, однако Анор, к чьему мнению Кетлина прислушивалась, остался доволен. Никакой островитянин, по его словам, никогда не будет так работать и так выглядеть за работой, — ну вылитый Ланг.
Вдохновленная успехом, Кетлина принялась за большой рельеф, изображающий события в ущелье Ваба, который, как предполагалось, будет украшать мой дом, если я вернусь и если, конечно, работа удастся. На сей раз Кетлина сделала целую серию набросков, полновластно распоряжаясь моим временем. Она тоже плела нить, привязывающую меня к ее стране. В моем доме, по замыслу автора, должен будет красоваться еще одни большой рельеф — сцены из жизни моих предков, если только… Таких больших работ Кетлине делать еще не приходилось, это был смелый, затрагивающий самолюбие замысел, на исполнение которого, ввиду его сложности, потребуется не менее года.
За два дня до того, как покинуть Файнов, я получил ответ от Наттаны:
Вместе с письмом я получил еще три рубашки, к одной из которых была приколота записка: «Остальное — позже».
Первого ноября я покинул Файнов и направился в Город, намереваясь заехать к ним еще на день, уже перед самым отъездом. Силы полностью вернулись ко мне, и только слегка перехватывало в боку, когда я делал слишком глубокий вдох.
Дорога была по-прежнему пленительна, хотя вряд ли очарование сменяющих один другой пейзажей смогло бы когда-нибудь полностью поглотить мое внимание. Цель, пусть даже неведомая, переполняет человека беспокойством и нетерпением, мешающими ему сосредоточиться на окружающем.
По дороге от Ривса до столицы я решил никому не говорить в Америке о возможном возвращении в Островитянию. Мне будет много легче разобраться в американской жизни, если друзья и родственники не узнают, что у меня есть выбор; в противном случае каждый сочтет своим долгом по крайней мере высказать свое субъективное мнение об Островитянии.
Остановился я во дворце лордов Дорнов, поскольку сам старый лорд тоже пребывал в это время в столице. В первый же вечер по приезде я подробно рассказал ему о случившемся в ущелье Ваба. Лорд Дорн в свою очередь сообщил о посещении Тора и выразил уверенность, что Совет не станет препятствовать просьбе короля.
