этом уверен, просто не хочет, нарочно сдерживается, сопротивляется по одной ей известной причине. Нет, она же не страдает аутизмом. Нормально разговаривает с людьми, с Аллой даже дружит, наверное (или Алла с ней?), на работу ходит. Кто она? Переводчик? Так, может, она просто разговаривать устала и в его кресле расслабляется, отдыхает? Хотя нет, что там, в мебельном салоне, переводить? Все общение с поставщиками нынче в электронном виде. Сидит, поди, перед монитором да письма строчит. Как с ней разговаривать? О чем? О музыке он теперь не решается. О книгах? Он спрашивал, она не говорит, что читает. Может, о мыслях? Она ведь постоянно в себе, что-то прокручивает, прослеживает, проживает заново.

– Так о чем вы думаете, Анечка? Снова секреты?

Андреа переводит взгляд на врача. Как он, бедный, с ней мучается! И с той стороны зайдет, и с этой – а все без толку. Она, конечно, может сказать. Здесь нет тайны. Только чем он поможет? Андреа слегка пожимает плечами и позволяет тени ободряющей улыбки мелькнуть на своих губах. Карлович с профессиональной ловкостью хватается за соломинку, придвигается ближе и участливо спрашивает:

– Вас что-то беспокоит?

Андреа отрицательно качает головой и выжидающе смотрит.

– Кто-то?

Утвердительный кивок.

– Мужчина? Женщина? Анечка, вы меня заинтриговали.

– Она больше не приходит.

– Кто?

– Девочка. Она больше не танцует, понимаете? А она должна. У нее дарование, понимаете? Редчайший талант. А она не приходит.

Кто не приходит? Куда не приходит? Что за бред!

– Почему не приходит?

– Я… Я не знаю… Могу только предположить, что…

– Может быть, она заболела.

– Я как-то не думала об этом…

– Так подумайте. Найдите причину.

Андреа думает. Она уже месяц думает. Она даже вернулась на старый наблюдательный пункт и вышагивает на морозе положенный час, хотя за стеклом сиротливо оттачивает па лишь одинокий педагог. Что-то не дает Андреа уйти, остаться безучастной. Сегодня она наконец решается. Она хочет узнать.

– Простите. Ваша ученица, лет десяти. Она обычно занималась в это время.

– Наташа?

– Да. То есть, наверное… В общем, я не знаю… Та девочка, что гениально танцует фламенко. Где она?

– Надеюсь, пытается кое-чему научиться…

– Чему? – Андреа надеется, что ей назовут адрес, где юное дарование совершенствует свою пластику.

– Умению преодолеть себя.

– Значит, она не занимается хореографией…

– К сожалению…

– Извините, я… Я просто видела, что произошло между вами. Конечно, это не мое дело, но может, вам вернуть девочку, поговорить с ней? В ее ногах столько музыки, столько счастья, столько гармонии… А про руки она сама потом поймет.

– Потом может быть поздно.

Андреа понимает, что преподаватель права.

– И конечно, это не ваше дело. Но раз так интересуетесь, отвечу: с Наташей я разговаривала. Она категорична в своем решении: никакой хореографии, а я не вижу смысла продолжать занятия, если девочка не займется пластикой. Мы говорили с ней. И я, и бабушка. Бесполезно.

– А родители?

– Родителей нет.

– Может быть…

– Извините, я занимаюсь.

– Да-да, конечно.

Андреа выходит из класса, беспомощно опускается на скамейку, на которой раньше так уютно мелькала спицами бабушка юной танцорки. Теперь она знает причину, но от этого знания только хуже. Что остается? Ждать и надеяться? Хуже не придумаешь. Сколько девочке лет? Десять? Девять? До переходного возраста еще далеко, а такая категоричность! Может, узнать адрес, поговорить с ней? Что за странные мысли? Станет она слушать незнакомую женщину? И какое дело Андреа до этой малышки? Почему она ее так волнует? Карлович, определенно, нашел бы ответ. Может, это сама Андреа замкнула круг, наставила препятствий и не желает преодолевать их или не хочет преодолеть себя? Может, это она забыла о своем предназначении, опустила руки, сдалась, стала похожа на Пас и заставляет себя быть несчастной? Кто самый несчастный из людей? Конечно, тот, кто считает себя таковым. Неужели Андреа опустила голову, навсегда отстегнула крылья? Надо что-то сделать, куда-то бежать, найти ее, вернуть девочку в зал. Нет, что за ерунда! Нет ей никакого дела до чужих проблем, до незнакомых людей. Почему же эта танцовщица кажется ей такой знакомой? Неважно. Ей вообще ни до кого нет дела. Хотя это не совсем так.

…Говорят, весна уже на подходе? Только не у меня. Здесь все одним цветом, одним словом, одним днем. Даже не знаю, как назвать это состояние…

Иркутский пленник – в раздумьях, а у Андреа готов ответ:

…Не грустите, это межсезонье. Оно холодное, медленное, вязкое, но не вечное…

В следующем выпуске газеты вопрос:

Как переждать эту нескончаемую вечность?..

Ответ:

Пишите стихи, у Вас хорошо получается…

Собеседник молчит три недели, Андреа ждет возвращения танцовщицы. Девочка не приходит, зато прилетают сибирские строки:

Конечно, не вечное. Его межсезонье закончится, как только захлопнутся за спиной тюремные ворота. А Андреа? Когда она выйдет из тюрьмы? Освободится от добровольного заточения, подарит себе забвение?

– Пойдешь обедать? – Это Лидочка, секретарь. Хорошая девочка. Записалась на курсы языка, и иногда Андреа разговаривает с ней по-испански.

– Пойдем.

– Читаешь прессу на рабочем месте?

– Скорее изучаю психологию.

– Чью? – Лидочка пытается с любопытством заглянуть в газету, но Андреа закрывает страницы.

– Да так, свою.

Андреа снимает пальто с вешалки. Зачем только она его надела? Конечно, уже не холодно. Зато в привычном пуховике уютно, тепло и как-то отстраненно. Она не любила пальто, оно требовало соответствия: высоких каблуков, расправленных плеч, прически, мордашки. От каблуков у Андреа болели