Вернувшись в свою комнату, я поставил свечу на место, а потом взобрался на подоконник и выглянул в окно в надежде увидеть хоть что-нибудь.

Ничего… Абсолютно ничего, кроме жуткого обрыва внизу – крутой стены, по которой не смогла бы подняться ни одна девушка из плоти и крови. А выше – безмолвное, бесстрастное небо и рассыпанная по нему горстка звезд, то и дело скрывавшаяся за стремительно летящими облаками, словно отгораживаясь таким образом и от меня, и от моих молитв, и от моих бед.

Казалось, погибель моя совершенно неизбежна.

Я обречен был стать жертвой этих демонов. Она совершенно права. Разве в моих силах отомстить им, как они того заслуживают? Разве в столь чудовищных обстоятельствах я смогу что-либо сделать? И все же я непоколебимо верил, что добьюсь своего. Убежденность моя в успехе была не менее твердой, чем уверенность в реальности существования той ведьмы, к которой я прикасался собственными пальцами, которая сумела разжечь во мне эти гнусные помыслы, противоречившие моему существу, и которая вместе с сотоварищами по ночным разбоям явилась, чтобы погубить все мое семейство.

Я не мог избавиться от видений и образов той кошмарной ночи, перед глазами неотступно стояла она – ошеломленная, окаменевшая в дверях нашей церкви. Мне никак не удавалось забыть вкус ее губ. Воспоминания о ее грудях лишали меня способности мыслить, а тело изнывало в сладкой истоме, как если бы я по-прежнему утолял страстную жажду, приникнув к нежному соску.

«Обуздай же наконец свои чувства, – уговаривал я себя. – Ты не можешь сбежать… Ты не можешь отправиться во Флоренцию… Ты не можешь вечно жить лишь воспоминаниями о бесчеловечных убийствах, свидетелем которых стал в ту ночь. Это невозможно, немыслимо! Ты не сможешь…»

Мне вдруг пришло в голову, что сам я остался в живых только благодаря ее вмешательству, – и рыдания перехватили горло.

Это она, ведьма с пепельными волосами, которую я проклинал с каждым вздохом, остановила того, кто скрывал свое лицо под капюшоном, и не позволила ему убить и меня. А ведь он был так близок к полной победе!

И вдруг на меня снизошло спокойствие Что ж, чему быть, того не миновать, и если мне суждено умереть, то ничего другого не остается – выбора действительно нет. Но прежде я просто обязан отомстить – так или иначе расправиться с ними.

С восходом солнца поднялся и я. С беспечным видом прогуливаясь по городским улицам, небрежно закинув свои мешки через плечо, как будто в них не заключалось целое состояние, я осмотрел значительную часть Санта-Маддаланы, ее узкие, лишенные всякой растительности, вымощенные камнем улицы, дома, возведенные несколько столетий тому назад. Возможно, некоторые здания с хаотически расположенными, совершенно нелепыми на вид мортирами-камнеметами были построены еще во времена Римской империи.

То был тихий, уютный, красивый и процветающий город.

Уже принялись за работу кузнецы, столяры-краснодеревщики и шорники; я заметил нескольких сапожников, усердно тачавших великолепные туфли и рабочие сапоги; увидел и весьма солидное число ювелиров, создававших необыкновенной красоты украшения из драгоценных металлов; попадались оружейники, мастера, изготавливавшие ключи и самые разнообразные инструменты, а также кожевники и меховщики.

Я проходил мимо богатых лавок, где продавались модные ткани, привезенные, видимо, прямо из Флоренции, кружева с севера и юга и настоящие восточные пряности. Мясники в изобилии предлагали свежее мясо. Едва ли не на каждом шагу попадались винные лавки. Мне случилось пройти мимо двух нотариусов и нескольких писцов. Все они были весьма заняты своей работой и не могли пожаловаться на отсутствие клиентов, равно как и встретившиеся на моем пути врачи – хотя, наверное, правильнее будет назвать их аптекарями.

Через городские ворота одна за другой въезжали телеги, и еще до того, как солнце поднялось над аккуратными черепичными кровлями и брусчатой мостовой, по которой я поднимался в гору, на улицах царила толчея.

В церквах колокола созывали прихожан к мессе, мимо меня стайками пробегали школяры, чисто умытые и вполне прилично одетые. Чуть позже я увидел, как они небольшими группами проследовали в сопровождении монахов в весьма древние и скромные по архитектуре церкви, украшенные только стоящими в глубоких нишах статуями святых с почти стершимися от времени чертами. На фасадах многих зданий выделялись грубо сделанные заплаты – судя по всему, нередкие в этих краях землетрясения наносили стенам домов заметный ущерб.

Я наткнулся на две весьма заурядные книжные лавки, в которых не нашлось ничего ценного, за исключением молитвенников, да и те стоили весьма недешево. Двое купцов выставили великолепные вещи, вывезенные с Востока, а столпившиеся в одном месте торговцы коврами развернули перед взорами покупателей впечатляющие красочным разнообразием изделия местных умельцев и изысканные творения мастеров из Византии.

Огромные суммы денег непрестанно передавались из рук в руки. Хорошо одетые люди без тени стеснения выставляли напоказ свои роскошные наряды. Создавалось впечатление, что город в полной мере самодостаточен и не нуждается в чем-либо извне. Однако не редкостью здесь были и странники, направлявшиеся в гору, – цоканье подков их лошадей звонким эхом отражалось от голых городских стен. Мне показалось, что там, вдали, виднеется неказистый с виду, но весьма хорошо укрепленный монастырь.

Я прошел мимо еще двух гостиниц и, пересекая время от времени узкие, едва проходимые, безлюдные переулки, удостоверился в том, что в город вели на самом деле всего две-три основные дороги, параллельно идущие от центра в гору.

В нижнем конце города располагались ворота, через которые я вошел, а на площади перед ними развернули торговлю сельские базары.

В верхнем конце сохранились развалины крепости или замка – когда-то там обитал властитель здешних мест, а теперь это было огромное нагромождение бесформенных древних каменных глыб, лишь частично доступное глазу со стороны улицы. На уцелевших нижних этажах этого сооружения расположились конторы городской управы.

Там сохранилось несколько маленьких гротов или аркад и старинные фонтаны, почти развалившиеся, но все еще испускающие журчащие струи. Шаркая натруженными ногами, куда-то спешили старухи с большими рыночными корзинами, закутанные в шали несмотря на жару; несколько совсем юных хорошеньких молодых девушек строили мне глазки.

Однако меня они совершенно не интересовали.

Как только месса завершилась и начались школьные занятия, я подошел к доминиканской церкви – самой большой и впечатляющей из трех увиденных мной по дороге – и в доме приходского священника справился, могу ли повидаться со святым отцом. Я хотел исповедаться.

Ко мне вышел молодой священник, весьма пригожий, с прекрасно развитой фигурой и хорошей осанкой, со здоровым цветом лица и подлинно благочестивыми манерами; его черно-белые одежды отличались чистотой и опрятностью. Он внимательно оглядел меня с ног до головы, обратив внимание на висящий у пояса меч, и, судя по всему, принял за персону значительную, ибо весьма уважительно и одновременно сочувственно пригласил в маленькую исповедальню.

Он проявлял по отношению ко мне скорее милосердие, чем услужливость. Выбритую макушку святого отца обрамлял лишь небольшой венчик коротко остриженных золотистых волос, а в больших глазах застыло едва ли не застенчивое выражение.

Он сел на скамью, а я опустился перед ним на колени и, стоя так на голом полу, в безудержном порыве поведал от начала до конца свою мрачную историю.

Склонив голову, я торопливо, бросаясь от одной детали к другой, рассказывал о случившемся: от первых кошмарных происшествий, пробудивших во мне сильное любопытство и глубокую тревогу, до таинственных отрывочных фраз моего отца… В завершение своей исповеди я описал само нападение и ужасающие подробности убийства всех жителей нашего селения. Рассказывая о гибели брата и сестры, я исступленно жестикулировал, захлебывался словами и почти задыхался, словно вновь держал в руках их отрубленные головы.