отеля. Как вылез из машины, сразу заметил, что за мною следят. «Ну, влип», — подумал я и скорей в номер. Просидел там, носа не высовывая, весь вечер. Надо было бежать немедленно, но куда бежать в десять-то часов вечера? Поэтому я решил: сяду утром рано на поезд, идущий в Гамбург, а там что-нибудь придумаю. Поезд отправляется в восемь утра, а в семь я уже был на ногах. Ни вещей не взял, ни за гостиницу не заплатил — все хотел уйти незамеченным. Ходил взад и вперед по перрону до самого отправления, а в вагон прыгнул на ходу. Устроился в пустом купе и вздохнул облегченно: «Вышел-таки сухим из воды». Только все получилось иначе. Не успел поезд отъехать от станции, как ко мне в купе вошел хорошо одетый господин, сел напротив и развернул газету. Думая о своем, я почти не обратил на него внимания. Через какое-то время господин отложил газету, посмотрел в окно и говорит по-немецки:

«Хороший денек выдался».

«Чудный», — говорю.

«Но для вас лично этот день не совсем хорош, герр Тодоров. Вашего друга Соколова сегодня на рассвете нашли мертвым на вот этом самом шоссе, мимо которого мы сейчас проезжаем».

Смотрит на меня, усмехается, как будто ничего такого и не сказал. Я сжался весь, словно меня кипятком окатили.

«Самое скверное, герр Тодоров, состоит в том, что убили его вы».

«Кто вы такой? — говорю. — И чего это ради вы несете тут всякую околесицу? Как это я мог совершить убийство на каком-то шоссе, если я в это время находился от него за много километров?»

«При судебном разбирательстве, как вы знаете, герр Тодоров, нужны не факты, а доказательства. Никто не может доказать, что в тот роковой час вы находились там-то и там-то, зато есть явное доказательство, что убийство совершено вами. Оно совершено вашим складным ножом, тем, альпинистским, что с костяной ручкой, на нем сохранились отпечатки ваших пальцев».

После этих слов мне сразу все стало ясно. Я всегда брал с собой в дорогу складной нож, которым пользовался, когда закусывал, именно такой, как он сказал, с ручкой из оленьего рога, и эти типы, очевидно, выкрали его из моего чемодана, чтобы потом совать его мне в нос как вещественное доказательство.

«Что вам от меня нужно?» — спрашиваю.

«Немного благоразумия — и ничего больше, герр Тодоров. Во-первых, не пытайтесь пересечь границу, потому что в Редби уже поставлен полицейский барьер. Во-вторых, с этой минуты свыкайтесь с мыслью, что вы переходите на другую работу. На работу к нам. В этот тяжелый в вашей жизни момент мы предлагаем вам спасение, Тодоров. Только за спасение, как и за все прочее в этом мире, надо платить. Мы не намерены спасать подлеца и двурушника, потому что в подлецах и двурушниках мы не нуждаемся. За наш дружеский жест мы хотели бы получить доказательство вашей полнейшей искренности. Мы поставим перед вами определенные вопросы, на которые будьте добры дать точные и исчерпывающие ответы. Искренность — это и будет скромная цена за большую услугу. Так что воспользуйтесь тем небольшим временем, что осталось до следующей станции, чтобы сделать свободный выбор: либо служба у нас, либо пожизненное тюремное заключение, которое вам предложат датские власти, разумеется, если они не поставят вас к стенке».

Это, конечно, был шантаж, но что я мог поделать? Противиться? Тянуть? Я так и делал. Противился и тянул до самого Редби. Доказывал им, что я не виновен, будто они сами этого не знали. Говорил, что я не тот, за кого они меня принимают, и что никаких сведений я дать не в состоянии. Изворачивался, как только мог, но что было делать, раз они схватили меня за жабры и сила была на их стороне?

«Нам хорошо известно, кто вы такой, герр Тодоров, — без конца повторял он. — И не беспокойтесь: мы не станем требовать, чтобы вы говорили больше того, что знаете. Мы проявим к вам большую щедрость, чем та, которую вы проявили к бедному Соколову».

Когда мы прибыли в Редби, он, показывая мне на полицейских, стоящих на перроне, говорит: «Время для размышления истекло, герр Тодоров. У вас остается одна минута: либо вы принимаете предложение, либо вы его отклоняете». Что мне было делать? Принять? Я подумал: а что случится, если я приму его предложение? — прерывает сосед свой рассказ в самый ответственный момент.

— Оставьте пока свои размышления, — говорю я. — Придерживайтесь фактов.

— Факты таковы, что я согласился.

— Согласились на что?

— Согласился стать предателем. Но ведь это же совсем пустячная история, товарищ Боев…

— Ш-ш-ш!

— Совсем пустячная история; ну скажите, кого и как я могу предать, когда я ничего не знаю, когда я не в курсе дела, вы же прекрасно знаете, что я не в курсе дела…

Он замолкает на минуту как бы для того, чтобы лучше видеть, как я закуриваю одной рукой. Потом снова возвращается к своей «пустячной» истории.

— Допрос начался уже на обратном пути из Редби в Копенгаген, потому что мы тут же пересели на другой поезд и поехали обратно. А потом продолжался уже здесь, и не час и не два, а три дня подряд, пока всю душу из меня не вынули. И чем дольше длился допрос, тем мне становилось яснее, что они разочарованы, что после всех этих вопросов и ответов они сами начинают понимать, что я совсем не тот человек, какой им нужен.

— Кто именно тебя допрашивал?

— Да тот, из поезда, Джонсоном его звали, он у них главный, и другой, худой такой, низенького роста, по имени Стюарт.

— Расскажи толком, какие они из себя, эти типы?

Тодоров пытается удовлетворить мое любопытство, однако его описание до того скупо и бледно, что невольно напрашивается вывод: дар наблюдательности у этого человека начисто отсутствует. Можно было бы подумать, что он уклоняется, не желает давать точных показаний, если бы я не знал, что именно ложные показания обычно изобилуют множеством деталей, отличаются крайней обстоятельностью. Во всяком случае, даже эти скудные данные о Стюарте и Джонсоне в достаточной мере убеждают меня в том, что ни тот ни другой не относятся к числу моих американских знакомых.

— Что они спрашивали про Соколова?

— Все, что приходило им в голову…

— А что ты отвечал?

— Тут я их околпачил! — В словах Тодорова звучат нескрываемые нотки самодовольства. — Это был единственный вопрос, которым они могли что-то выудить из меня, но я их околпачил. Сказал им, что Соколов подрядился сообщать нам сведения о деятельности и планах эмиграции в ФРГ, что я ему вручил лишь аванс за его услуги, что сведения должны были поступать через его брата в зашифрованном виде. А о микропленке даже словом не обмолвился…

— Понятно. Чтобы не дать им материала против себя.

— Верно, и это я имел в виду, — отвечает Тодоров после короткой паузы. — История с ножом придумана, а что касается микропленки, то тут все верно, и мне не хотелось давать им в руки еще одно оружие, чтобы они добили им меня, когда захотят. Но главное соображение состояло не в этом, товарищ…

— Ш-ш-ш! Что я тебе сказал?

— Главное соображение состояло в том, что отдать им пленку, когда наша страна так нуждается в этих сведениях, значит взять грех на душу… Я знал, что в один прекрасный день вы придете, и эта пленка…

— …окажется крайне полезной, чтобы искупить преступление, — заканчиваю я фразу Тодорова.

— Да что это за преступление? Вы сами видите, что никакого преступления тут нет, что я перед вами как на духу…

— А триста тысяч, предназначавшиеся фирме «Универсаль», те, что ты прикарманил?

Тодоров молчит.

— Что? Язык отнялся?

— Просто я попал в безвыходное положение, — бормочет мой собеседник. — Попал в безвыходное положение, товарищ… извините, все забываю, что не должен называть вас по… Я не оправдал их ожиданий, и они бросили меня на произвол судьбы… Вернее, дали мне тут, в представительстве «Форда», жалкую курьерскую должность, лишь бы с голоду не помер… И я, поскольку положение было безвыходное…