Я окидываю его взглядом. Жара ли этому причиной или ночная попойка, но он явно не в форме. Человек, готовящийся не сегодня завтра вступить в брак, обычно выглядит более оптимистичным.

Не успели мы свернуть на Патриарха, как зажигается красный свет. Жорж опять испускает мученический стон и выключает скорость. Вид у него пришибленный, глаза с апатией смотрят сквозь стекло. Загорается зеленый, но мой шофер будто и не замечает этого.

– Чего ждешь? – говорю. – Зеленей этого не будет.

– Что-то мне сегодня не по себе, – уныло бубнит он и медленно трогается с места.

Мне тоже несладко, но я же в другом положении. Я ведь потерпевший, а он в выигрыше. Однако есть у меня одно дело, и если оно выгорит, мое самочувствие сразу подскочит на несколько градусов. Если выгорит.

С горем пополам оставляем позади Патриарха. Машина мечется то в одну, то в другую сторону по каким-то улочкам. Я начинаю подозревать, что Жорж успел забыть собственный адрес, но тут «жигули» внезапно подкатывают к тротуару, и водитель с несколько нарочитой бодростью объявляет:

– Приехали. Вот она, резиденция.

«Резиденция» представляет собой двухэтажную хибару, которая, как видно, чисто случайно уцелела среди высоких новостроек. Речь идет не о том, что новые корпуса менее некрасивы – унылый вид этих клеток для людей уже стал обычным явлением. В старом же доме была какая-то претенциозность, которую время и запустение превратили в злую пародию. Светская красавица, с годами ставшая карикатурой на саму себя. Старуха с угасшим взглядом и иссохшим телом, застывшая в нелепой кокетливой позе.

– Этот дом строил мой дед, – поясняет Жорж, пока мы выгружаем вещи. – Маленький дворец. Умели жить люди. Строили дома на века, не то что нынешние – живут только сегодняшним днем…

Фасад маленького дворца выкрашен в тот теплый охряный цвет, в какой когда-то красили школы, больницы и казармы, – цвет казенщины, скуки, протухшего желтка. Впрочем, от покраски мало что осталось, поскольку штукатурка большей частью отвалилась. Зато две колонны у парадного входа полностью сохранились, может быть потому, что они ничего не подпирали. Уцелели и треугольные фронтоны над окнами, чью ренессансную строгость смягчали облупившиеся гипсовые ангелочки. Высокие узкие окна тоже напоминали о школах и казармах былых времен. Перед главным фасадом тянулась балюстрада террасы, которой был облагодетельствован верхний этаж.

Жорж отпирает дверь и собирается спрятать ключ, но, вовремя спохватившись, подаст его мне. Я сую ключ в карман, не будучи уверенным, должен я сказать ему «спасибо» или не должен. Мы попадаем в какую-то темную прихожую, где на меня повеяло запахом плесени, сырой штукатурки и препарата от тараканов.

– Чувствуешь? – спрашивает мой гид.

– Нос у меня пока еще на месте.

Оказывается, однако, что мы чувствуем совершенно разные вещи.

– Когда-то мой отец торговал розовым маслом, – поясняет Жорж. – И до того был влюблен в его запах, что пропитал розовым маслом весь дом. И вот чудо: столько лет прошло, а запах розы все еще носится здесь.

Запах розы… Сумасшедший.

– Осторожно, тут нет лампочки, – предупреждает бывший хозяин, проводя меня по прихожей. – Здесь тоже, – добавляет он, когда мы входим в такое же темное, но гораздо более обширное помещение. – Места общего пользования, никто не догадается ввернуть лампочку. Впрочем, здесь достаточно света из кухни.

Сквозь открытую в глубине дверь действительно проникает пучок тусклого света, кажущийся лучом прожектора в полумраке холла. Потому что, как следует из объяснения Жоржа, мы находимся в холле.

– Не особенно уютно, но плевать. Тут как проходной двор. А на кухне у каждого своя электрическая плитка. Моя – -то есть твоя – напротив двери.

Однако хозяин считает излишним знакомить нового жильца с такими прозаическими вещами, как кухня, и ведет меня в самый темный угол просторного холла, откуда, если я не ошибаюсь, начинается какая-то лестница.

– Отсюда вверх – твои покои, – информирует Жорж. – Эта темница внизу тебя не должна интересовать.

– Раз ты считаешь…

– Старайся не загреметь, лестница скользкая. Какое дерево, какой лак… Столько лет прошло, а у мухи лапки разъезжаются, если сядет…

Не знаю, то ли от лака, то ли от грязи, но лестница действительно кажется скользкой. Все же я карабкаюсь по ней в сумраке, следуя по пятам за Жоржем. Перед нами небольшая сводчатая дверь. Жорж распахивает ее и не без торжественности вводит меня в длинный светлый коридор.

– Здесь совсем другое дело, а?

– Ты так думаешь? – неуверенно возражаю я, так как и этот коридор, заваленный старой поломанной мебелью, не вызывает во мне благоговейного трепета.

– А что тут думать! – почти возмущенно восклицает Жорж. – Вот терраса, целиком в твоем распоряжении, вот туалет, тоже исключительно в твоем распоряжении, вот ванная, тоже вся твоя.

При этих словах он открывает двери упомянутых помещений, одну за другой, но, прежде чем я успеваю заглянуть в них, устремляется к последней двери, распахивает ее и с царственным жестом возвещает:

– А вот и сама комната.

Я вхожу, несколько обеспокоенный тем обстоятельством, что, несмотря на обеденное время, в комнате как будто опускаются сумерки. Я не хочу сказать, что здесь не хватает окна – их в комнате целых два, только одно из них почти целиком затемнено глухой стеной соседнего здания, а другое окутано густой листвой орехового дерева.