А затем чередуются картины менее ясные, размытые – будто лента основательно стерлась от долгого употребления: стремительно несущийся «порше», три незнакомца, метнувшиеся в проход, портфель, брошенный в темные кусты…

Различны снимки, неодинакова четкость изображения. И все потому, что история, якобы произошедшая на границе, вобрала в себя две другие, действительно имевшие место. Два случая соединились, образовав правдоподобную небылицу.

Один – это моя первая и единственная поездка за рубеж», когда Главный решил отправиться в Вену на какую-то конференцию не иначе как на машине и великодушно согласился взять меня в качестве шофера и мальчика на побегушках.

Надо сказать, что зрительные мои впечатления от этой поездки вполне достоверны, и единственное, что я вымарал, – это присутствие шефа, маячившего на переднем сиденье справа от меня. Да и как не вымарать – совершенно неинтересный человек, совершенно неуместный при новом развитии событий, возникшем у меня в воображении.

Мне довелось быть свидетелем другого случая, но и он вполне достоверен, если верить газетам. Бросившееся в глаза коротенькое сообщение: бандиты ограбили какой-то австрийский банк, но были задержаны у самой границы, – задержали их не потому, что они ограбили банк, а потому, что в. документах на машину обнаружилась какая-то неточность. Гангстеры попытались бежать, завязалась перестрелка, и лишь на следующий день были обнаружены деньги в портфеле, брошенном в придорожном кустарнике. Пустяковая заметка, которую я бегло просмотрел и тут же забыл.

Но мне только казалось, что я забыл, – на самом деле где-то она все-таки задержалась в моей памяти вместе с воспоминаниями о той давнишней поездке. И вот из двух реальных историй образовалась небылица – аспирин от душевной боли, как сказал бы мой сосед-инженер, безобидное лекарство, к которому я прибегал, когда мною овладевало неукротимое желание исчезнуть, потонуть в неизвестности, провалиться в тартарары.

Это была не мечта, а некое подобие мечты. Подлинная мечта – это что-то сильное, подразумевающее напряжение волн; в моей же «мечте» можно было обнаружить всего лишь желание. В ней не ощущалось властного «я хочу» или «я жажду», в ней слышалось ленивое «хорошо бы…».

Сложившуюся небылицу я некоторое время довольно старательно обрабатывал. Чуть только Бистра, испытывая денежные затруднения, начинала есть меня поедом или Главный устраивал мне выволочку, как я уже мчался в машине по дорогам Австрии и в ногах у меня переваливался с боку на бок портфель с долларами. Я вплетал в историю новые подробности, придумывал детали, чтобы она казалась реальной. Словом, продолжал работать над нею.

И чем больше я работал, тем более четким становилось ощущение, что небылица как бы растворяется; становится размытой и туманной. Все представлялось мне достаточно ярко и живо до тех пор, пока я обзаводился иностранным паспортом, но в дальнейшем, когда только и оставалось, что наслаждаться достигнутым успехом, картины делались вялыми, неинтересными.

И все потому, что никакой мечты во всем этом не было. Это было всего лишь зрительное преображение порыва бежать. От кого? От себя, естественно. В конечном счете мы всегда бежим сами от себя. И если я испытывал желание сбежать от занудства Бистры или кого-нибудь другого, едва ли надо было забираться так далеко, в Альпы. Достаточно было разлечься в каком-нибудь заросшем бурьяном сельском дворе, уставиться взглядом в высокую синюю бездну и думать над тем, что бы случилось, если бы вдруг исчезло земное притяжение и я начал падать, падать, падать в эту беспредельную лазурь.

Когда-то, в то хаотичное время, когда я был подростком, меня жутко пугали мечты – казалось, от них можно свихнуться. Потом я стал относиться к ним с некоторой долей презрения, ибо понял, что даже самому последнему дураку свойственно мечтать. И наконец мечты перестали меня занимать, я больше не мечтаю даже просто так, чтобы убить время, и лишь изредка, как бывший курильщик видит себя с сигаретой в зубах, я вижу себя таким – мчащимся в своем старом, давно проданном «москвиче» по дорогам Австрии, с портфелем, набитым долларами, и с чувством облегчения: наконец-то я избавился от всего, исчез, испарился.

– Очень мило, что вспомнил обо мне, – слышу я голос Бебы в телефонной трубке. – Только сегодня и завтра я не могу. Мы тут договорились покартежничать, и мне не хотелось бы подводить остальных. Что ты скажешь насчет послезавтра?

– Ну что ж, отлично.

– Только не так, как прошлый раз. Ты возьмешь билеты на концерт

– А может, лучше пойти в ресторан?

Тут Беба спешит обрадовать меня: оказывается, одно не исключает другого, она жаждет попасть на этот концерт – должна исполняться какая-то там симфония Моцарта, кажется, соль минор, – и мне остается уступить: не все ли равно, где маяться, на концерте или где-нибудь еще.

Послезавтра – пятница, я уже позаботился о билетах, и около пяти звоню из редакции Бебе, как условились. Но вместо одобрительного возгласа слышу вдруг:

– Я не поверила, что ты захочешь пойти на концерт. Лучше бы ты не брал билеты…

– В чем дело? Что еще стряслось? – спрашиваю я с некоторым раздражением, потому что в этот момент появляется Янков с какой-то женщиной и настойчиво делает мне знаки, словно не замечает, что я говорю по телефону.

– На минуту, Антон… – произносит Янков.

А тем временем в трубке стрекочет голос Бебы:

– Тут ко мне гости нагрянули, не тащить же их с собой, так что…

– Так что мне одному идти на концерт? – заключаю я и оборачиваюсь к Янкову: – Что такое?

– С кем ты там? – слышится голос Бебы.

– Я же тут не один, из редакции звоню, – отвечаю я и снова смотрю на Янкова.

– Ты хоть назови номер, – просит он.

– Какой еще номер?