– А когда возвращается, он вам приносит что-нибудь?

– Приносит.

– Что же он приносит?

– Да хлеб. Если не забудет.

– Дядя, а мама вернется? – снова звенит голосок малыша.

Он глядит на меня испуганными глазами, как будто только сейчас по-настоящему обратил на меня внимание.

– Ну конечно, а как же иначе! Разве может человек куда-то убежать и не вернуться, – отвечаю я.

– Мама не вернется! – возражает девочка, словно упрекая меня: к чему зря врать?

– Тебя кошка поцарапала? – обращаюсь я к мальчику, чтобы переменить разговор.

– Папка меня побил, – произносит он жалобно.

– Все время его колотит! – подтверждает девочка. – Весь в синяках, бедняга.

– Дай-ка я на тебя погляжу! – тихо говорю я и, притянув к себе ребенка, поднимаю край его грязной пижамы.

Хилое тельце сплошь в ссадинах и синяках.

– Зачем это вы раздеваете ребенка? – слышится вдруг низкий хрипловатый голос.

Незаметно для нас вошел отец. Захлопнув дверь, он опирается на неt в несколько вызывающей позе, как бы в ожидании моего ответа. Козырек кепки, низко надвинутой на глаза, бросает тень на его лицо.

Я сухо говорю, что пришел справиться, как живут его дети.

– Опять из домоуправления?

– Из более высокой инстанции.

– Велика важность – инстанция! – презрительно бормочет хозяин. Затем он сует дочке хлеб, который до сих пор держал под мышкой, и рычит: – На, держи! Брось эту сухую горбушку!

Девочка покорно принимает хлеб и кладет его на стол. Мальчик жадно смотрит на раздавленную буханку белого хлеба, робко протягивает руку, но тут же отдергивает ее.

– И с какой это стати вы раздеваете ребенка? – повторяет отец.

Теперь он стоит ближе к свету, его худое нахмуренное лицо очень смугло – то ли от работы на открытом воздухе, то ли у него печень больная. Руки устало опущены, словно большие кисти непомерно тяжелы. Распахнутый ворот серой рубашки обнажает загорелую мохнатую грудь. От него веет враждебностью и запахом кабака.

– Говорите же, зачем раздевали пацана?

– Я посмотрел, как вы его разукрасили.

– Попробовал бы сам справиться с таким! Кричишь ему: «Замолчи!» – а он орет пуще прежнего. – Хозяин, сняв кепку, сердито швыряет ее в темный угол, где, вероятно, находится кровать. – Эта стерва бросила их, а сама подалась к чертям собачьим! – ворчит он как бы про себя. – Жена! Мать!…

– Если вы и о ней так заботились…

– Стал бы я с ней цацкаться! При такой зарплате, как моя, только оплеухами и могу угощать…

– А она что, не работала?

– Работала. Втихаря. Только поздно я сообразил.

– И когда же она уехала?

Когда уехала, с кем уехала, не давала ли о себе знать, почему не кормите детей, есть ли у них другая одежда – автоматически, словно по бумажке, задаю я свои вопросы. Отец по-прежнему груб, злобен, рычит, но отвечает. Он, кажется, понемногу привыкает давать интервью.

– Что вы собираетесь делать? – спрашиваю я под конец.

– А чего мне делать? Делайте сами, вы ученые! Забирайте их у меня, этих детей, и не морочьте мне башку.

– Пожалуй, так и придется сделать. Мы их заберем.

– Дядя, ты сейчас нас возьмешь? – спрашивает вдруг малыш.

Ребенок вцепился в мой рукав и напряженно смотрит на меня испуганными черными глазами. Девочка тоже следит за мной. Но без видимого оживления. Ей уже известно, что чудес на свете не бывает.

Лично я не собираюсь их брать ни сейчас, ни позже. Я не домоуправление и не детский сад. И потому с некоторым удивлением слышу собственный голос:

– Ну-ка, собирайтесь.