пафосом вздохнул и ненадолго отвлекся от реалий плотной сферы. – Однако не так быстро, как хотелось бы. Слишком много abessi в Астрале, не тонкие планы, а сплошной rebis.[225] Ну ничего, я добавлю spiritus vitae,[226] подкорректирую evestrum.[227] Как это говорится у вас, русских? Будет как огурчик. Ха- ха…

Ужасная история, случившаяся с Анагорой, его нисколько не тронула – поделом же ей, этой шлюхе, дешевке и дряни, единственное достоинство которой только в том, что она приходится родственницей Лоренце. Дали ума в задние ворота – и славно, может, теперь задумается, не будет вешаться на каждого мужика. Между прочим, что это Потемкин молчит? Все тащит, как говорят здесь, кота за яйца? Пора бы ему расстараться с рандеву, пора. А то наобещал с три короба, золотишко взял и все, привет, с концами. Будто не ведомо ему, что с Калиостро шутки плохи. Вот останется сам без конца… [228]

– Могу ли я, достопочтенный брат магистр, – Елагин, вздрогнув от наплыва чувств, просыпал табачок, лицо его выразило благоговение, невиданный восторг и смутную надежду, – хотя бы на мгновение, одним глазком…

Господи, неужели…

– И не на миг, уважаемый брат, и не одним глазком, а не спеша и в полной мере, – несколько по- менторски ответил Калиостро и улыбнулся, как триумфатор. – Peu de science eloigne de Dieu, beacoup de science y ramena.[229] Вы согласны со мной, уважаемый брат?

Елагин был не против. Так что оба Hommes de desir допили выдержанное кипрское, кликнули слугу с масляным фонарем и направили стопы в ротонду, к куче дерьма. Там им было куда интереснее.

Весна наступала стремительно. С песнями летели птицы, с шумом бежали воды, дружно набухали почки, таяли, превращаясь в грязь, снега. Уже извозчики надели шляпы с канареечными лентами,[230] уже воодушевились квелые весенние мухи, уже неугомонный Безбородко начал выходить охотиться в своем неизменном синем сюртуке. [231] Дороги раскисли, превратились в «направления», всюду была грязь, грязь, грязь. Чавкающая под копытами, сдобренная навозом – по обода, до колен, по колесные оси. Море разливанное, океан, ни проехать, ни пройти.

Ну это кому как. Князь Потемкин, например, невзирая на распутицу, взял да и отправился в свои любимые Яссы, где у него, как и положено владыке Таврии, была устроена резиденция на манер султана. Хорошо еще, отчалил не тихо, по-английски, а поимел-таки совесть, отправил Калиостро письмо: мол, ни о чем не беспокойтесь, все схвачено и под контролем. Императрица дозревает и примет вас на днях. Ваш, с высочайшим приветом, Григорий.

Да, отбывал князь Таврический не по-английски, отнюдь. Сугубо в русском стиле, с невероятной помпой, торжественностью и шумом. Через триумфальные, фантастически освещенные ворота, специально возведенные у Пулковой горы. Процессия впечатляла: впереди следовали три «восьмиместные линии», то бишь в восемь лошадей каждая, за ними множество колясок, дорожные кареты, несчитанные кибитки, нескончаемые, изукрашенные гербами фуры. Две повозки занимала кухонная утварь, естественно, как всегда, серебряная, возле главных экипажей, следовавших ровным шагом, шли скороходы и гайдуки, слуг было не менее пары сотен, а бравых казаков с ружьями и саблями – наверное, и поболе. Сам Потемкин в шелковом, вычурного кроя халате возлежал на кожаных подушках в одном из экипажей, в задумчивости курил гигантскую, с янтарным чубуком резную трубку и нехотя посматривал в зеркальное окно. «Omnia vanitas.[232] Ну и тоска…» Карета, в коей следовал князь, была сделана в Лондоне по особому заказу и имела механизм, позволявший вкатывать в нее постель. Говорят, мастер англичанин демонстрировал ее за деньги, коих нажил таким способом весьма изрядно.

Да, более всего на свете почитал владыка Таврии негу, приятность и комфорт. А потому, дабы не скучать в дороге, взял себе в попутчицы племянницу Сашеньку, прекрасную, как бутон.[233] По-простому, по-родственному.[234] О бедной Анагоре даже не вспомнил, гад, быстро свинтил себе сквозь Триумфальные ворота. От нее, любящей, заждавшейся, соблазненной и покинутой. Кушающей стоя, спящей на животе, смазывающей раны отвратительным постным маслом. Ох, все же нет справедливости на свете! Однако Анагора не поддалась судьбе. Едва поджили раны, как она собралась с силами, сконцентрировала в кулак всю свою аттическую волю и решила восстановить мировую справедливость – отомстить этому изменщику, негодяю, подлецу Гришке Потемкину. Как? Ужасно, по-женски. А убийственным орудием своей страшной мести она выбрала бедного, ни в чем не повинного Бурова: снова принялась заигрывать без пряников, изводить манерничаньем и занудливым жеманством, сыпать непристойными шуточками-прибауточками, приставать с двусмысленными и кокетливыми предложениями, надувать карминово накрашенные губы, делать вольные и похотливые телодвижения и напрашиваться ночью «на чашечку чаю». Гнусно домогаться, одним словом. По идее, надо было бы, конечно, уважить девушку и сходить ей навстречу, разиков этак шесть, благо ходить недалеко. Только Буров не стал. Из железного мужского принципа. Не пристало князю Бурову-Задунайскому подбирать объедки со стола Потемкина. Вернее, с постели его. По статусу не положено – если красть, то миллион, а если иметь, то королеву. А потом, ну ее, Анагору. К Аллаху. Не так занудлива, как кривонога, и не так глупа, как большеноса. Своеобразная девушка, на любителя. От таких лучше подальше…

Что касаемо Калиостро, то его все это кипение страстей ничуть не трогало, вернее, не до того было: гомункул уже дошел до соответствующих кондиций и требовал внимательного и бережного ухода. Резвый такой мальчонка, живой, орет, как и настоящие дети, невыносимо. Теперь требовалось воздействовать на него menstruum philosophicum,[235] вдохнуть какую-нибудь душу, активизировать ratio,[236] и все, можно кантовать. Любящему родителю в заботливые руки. Sic L’Nouvel Homme sreatus est.[237]

А взбудораженная Анагора все никак не унималась, вела себя просто вызывающе, требовала любви и ласки. То была сладкоголоса, как сирена, то, по ее личному разумению, обольстительна, как Цирцея, то невыносима, словно фурия, то разнузданна, как бешеная менада, из тех, что, увитые плющом, бесчинствовали на просторах Греции.[238] Устраивала сцены, стучалась в дверь, дышала в скважину, не давала спать. И Буров не выдержал.

– Слушай, брат, тебе Анагора как? Впечатляет? – спросил он за завтраком насыщающегося Мельхиора и, заметив обрадованный, полный жизни кивок, сам сразу почувствовал себя несравненно лучше. – Ну вот и отлично, владей. Не пожалеешь. Сегодня же махнемся комнатами…

И все, в доме Елагина наступила гармония. Ночью все мавры серы.

А вокруг уже вовсю торжествовала весна, оглушая напрочь птичьими руладами, опьяняя запахом травы, резко поднимая настроение и обещая счастье и удачливость во всем. И действительно, Страстная неделя,[239] началась хорошо: в понедельник у Калиостро забрали гомункула, во вторник Елагину привезли саженных, аж из Астрахани, осетров, в среду Разумовский был удачлив в карты и пожертвовал сто тысяч на дело процветания Великой Ложи Египетского Ритуала. А вот четверг, тот, который Чистый[240] как-то не задался. Выяснилось это утром, за завтраком, на который не явились ни Анагора, ни Мельхиор.

– Так, – промолвил Калиостро, когда подали чай, и мрачно повернулся к скучающей Лоренце: – Боюсь, моя милочка, что на следующих гастролях мы как-нибудь обойдемся без вашей родни.

Сущую правду сказал, настоящий маг…

Мельхиор и Анагора так и не вышли к завтраку. Более того, они даже не вставали – лежали на кровати вытянувшись, неподвижно, не издавая ни звука. Не удивительно – порнодионка была выпотрошена, а на затылке мавра зияла круглая, с хорошее блюдце, дыра. Сквозь нее виднелась внутренность пустого черепа. Мозга не было…

– Стоять! Ничего не трогать! – рявкнул с ходу подтянувшийся на крик Буров, пхнул локтем судорожно блюющего лакея, дал пощечину впавшему в истерику индусу. – Молчать! Я Котовский!

Перевел дыхание, дождался тишины и, чувствуя невиданный прилив профессионализма, стал осматриваться. Смотреть особо было не на что – следов ноль, по крайней мере органолептически.[241] Только два трупа, уже остывших, один без внутренностей, другой без головного мозга. Причем края раны у Мельхиора были ровные, будто трепанировали его лазерным лучом,