всеобщее обозрение. Неизвестно, что будет с той глубокой раной, которая все еще кровоточит. Пару дней назад, когда я стоял возле гроба своей матери в этой же самой церкви, в голове непрестанно крутилась строчка из никейской молитвы о «живых и мертвых», как будто жизнь и смерть – единственно значимая в этом мире альтернатива. В голове все вертелось и пылало, мне казалось, что бушующее море швыряло меня из стороны в сторону.
И вот теперь Линда Доусон стояла возле гроба мужа, унесенная в свое собственное бушующее море. Как ни странно, на щеках ее играл румянец. А когда я проходил у передней скамьи, мне даже показалось, что Линда совершенно спокойна. Подошла моя очередь, я еле слышно пробормотал соболезнования, но Линда смотрела сквозь меня невидящим взглядом. Барбара Доусон поблагодарила, что я пришел проститься с покойным. Мне показалось, глаза у нее налиты кровью. На зубах следы сиреневатой помады. Вид совершенно безумный. У Джона Доусона – влажные щеки в красноватых прожилках, он в синей форме морского офицера, накрахмаленной белой рубашке. Джон вдруг схватил меня за плечо покрытой коричневыми пятнами рукой, и широкая улыбка расплылась по его лицу.
– Эдвард Лоу, – произнес он так, будто я был именно тем человеком, которого ему нужно было увидеть. – Эдвард Лоу, – повторил он вновь и продолжал произносить мое имя до тех пор, пока жена не убрала его руку и не подтолкнула меня слегка вперед. Я обернулся и увидел, что Линда смотрит в мою сторону. В ее глазах все еще была пустота, но я почувствовал, что она, по крайней мере, осознала мое присутствие.
В центральном проходе толпились люди, пришедшие выразить свои соболезнования: местные, многие из которых присутствовали и на похоронах моей матери, небольшая группа хорошо одетых преуспевающих горожан – я думаю, это было «золотое» общество инженеров и строителей. Кроме них там была и кучка зевак, пришедших взглянуть на столь недосягаемого Джона Доусона. По-моему, выглядел он старше своих лет, дело было даже не в возрасте: одежда просто висела на нем, одна бровь сильно поднята кверху, в маленьких глазках – усталость, свет в них почти погас. Может быть, он был болен, а может, просто жизнь не удалась; в любом случае, все, кто знал Джона Доусона много лет назад, не поверили бы, что он так сдаст.
Я ждал во дворе церкви, когда выйдет семья, но напрасно. Барбара Доусон, не теряя ни минуты, запихнула Линду на заднее сиденье черного лимузина. Джон Доусон – теперь на нем была фетровая шляпа – беспомощно оглядывался вокруг. Не дожидаясь, пока кто-нибудь надумает подойти к нему, Барбара взяла над ним шефство, направляя его в безопасное нутро автомобиля. Тут же черные двери с затемненными стеклами скрыли их от посторонних глаз. Они словно подчеркивали мрачную атмосферу происходящего. Водитель ждал, пока тронется катафалк, затем машина медленно проследовала за ним – темная точка на светлом фоне.
Во дворе церкви я встретил Дэйва Доннли и предложил выпить по кружке пива в «Хэннесси».
– Да, было бы неплохо. А потом по косячку, – сказал он и издал какой-то сдавленный смешок.
– Дэйв, нам надо поговорить. Сейчас.
– Я жду тебя в «Кишке» через десять минут, договорились? – сказал Дэйв и зашагал прочь.
В детстве «Кишка» была нашим секретным местом. Три огромных дуба очерчивали ее границы, образуя плотный треугольник из кустов ежевики, чертополоха, боярышника, папоротника и лишайника. С одной стороны нашего убежища проходили железнодорожные пути, а с двух других сторон стояли заборы, окружавшие новостройки. Чтобы попасть внутрь, нужно было пробираться сквозь дыру в живой изгороди или мужественно перелезать через осколки стекла, торчащие из стены, высившейся вдоль железнодорожных путей. Но уж если вам удалось залезть внутрь… Первые сигареты, первая бутылка пива, первый косяк, первые поцелуи, а уж сколько драк там было! Томми Оуэнс и я лишились там девственности, когда нам было по четырнадцать. Это были две отчаянные девки из Сифилда, которые после предупредили нас, что если мы кому проболтаемся, их братцы отрежут нам яйца. Это заявление, вместе с безрадостностью события в целом, привело к тому, что мы вроде как и лишались девственности, а вроде как и нет. Как я позже выяснил, такое чувство остается практически у каждого, даже если местом действия был не старый ссохшийся пень – как в моем случае. Брат Чарли Хальпина повесился на самом старом из трех дубов. А брат Марко Хендерсона Барреллер проделывал там что-то, связанное с масками и маленькими детьми, я так и не узнал, как обстояло дело в действительности, для него это закончилось пятью годами тюрьмы. Вернувшись в Лос-Анджелес, Томми рассказал, что был на похоронах Барреллера, тот облил себя бензином и поджег. Где? Ну, конечно, в «Кишке». Томми утверждал, что свое название «Кишка» получила потому что находится как раз посредине между Каслхиллом и морем, потому все отходы этого района перевозят именно через это место, и здесь они дожидаются переработки или уничтожения. Хотя я считаю, что это мнение одного лишь Томми.
Я предполагал, что от «Кишки» уже ничего не осталось; может быть, лишь одинокая ежевика, которая, наверно, предпочла бы расти где-нибудь на грядке у дома. Но нет, все было по-прежнему, в дикой необузданной красе. Ясень и бузина были высажены стеной по всему периметру и закрывали собой большинство домов.
– Если бы ты здесь жил все время, ты не был бы настроен так романтично, – сказал Дэйв Доннли, отшвыривая из-под ног угли от костра. Дэйв никогда с тех пор не ходил мимо «Кишки». Он то возглавлял команду барабанщиков, то занимался греблей, то ходил со скаутами в поход. Дэйв отбросил в сторону ветку ежевики, прицепившуюся к брючине, и очистил рукав от пыльцы.
– Каждые две недели здесь случаются пьянки, поножовщина или пожар, или эти дебильные тусовки.
– Удивительно, что здесь еще ничего не построили. Я имею в виду, это место едва ли можно назвать островком дикой природы выдающейся красоты.
– Между двумя деятелями возник спор, и они никак не могут договориться, кому же принадлежит эта земля. Они воюют за нее уже двадцать лет. И пока длится эта тяжба, никто из них и пальцем не пошевелит, чтобы что-то здесь изменить, а другие и подавно.
Дэйв стоял в тени самого молодого дуба, отбиваясь большой покрасневшей рукой от едкой пыльцы, шершней и мошкары.
Я присел на пень (может, на тот самый пень, я уж и не вспомню теперь), прислонил к нему походный рюкзак из темной шотландки, который принес из машины, и закурил. Я не был заядлым курильщиком и благодаря каким-то индивидуальным особенностям организма мог обходиться без сигарет довольно долго, но, выйдя из церкви, просто не мог не закурить. Дэйв отрицательно покачал головой, когда я предложил ему сигарету.
– Боже, что у тебя с руками, Эд? Это явно не следы шипов роз.
На каждом пальце у меня были язвы и рваные раны до самых суставов, на ладонях и запястьях содрана кожа; можно было подумать, что у меня экзема.
– Забирался на карьер Каслхилл. А затем перелезал через колючую проволоку.
– Так. Опять какое-то щедро финансируемое мероприятие, да?
– Точно. В поддержку благотворительного фонда Гарда.
Дэйв было ухмыльнулся, но усмешка быстро испарилась. Он попытался что-то сказать, но осекся. Видно было, что ему трудно начать. Ну, давай, Лоу, спроси его сам, прямо в лоб.
– Ты знаешь, где пистолет, Дэйв?
– Дело в том, что он должен быть где-то здесь. Никому бы не удалось выкрасть его из бюро экспертиз. Через охрану не пройдешь. И потом нет никаких признаков взлома. Так что скорее всего администрация темнит.
– Ты правда так думаешь?
– Я думаю, это кому-то очень удобно. Выгодно тем, кто хочет, чтобы о смерти Питера Доусона забыли.
– Барбара Доусон сказала мне, что верит в самоубийство Питера. Она утверждает, что старший офицер Кейси согласен с ней. Что все это значит?
Дэйв покачал головой.
– Кейси действует так, как он обычно действует в тех случаях, когда ему надо похоронить дело: пускает его на самотек, пока все улики и следы не исчезнут совсем, а затем сваливает все на следователя.
