некоторые наши кадры.

— Так где же все-таки Зигфрид? Предатель! Сволочь!

— Я предполагаю самое худшее, шеф.

— Что именно?

— Наверное, они уже на дне холодной Атлантики. И косточки их обглоданы местной живностью океана.

— Что ты несешь? Как ты это можешь? Несуразный.

— Ничего не несу. Факт. Кто-то против нас очень жестоко поработал.

Полицейским от нас ничего не надо. Монах о нас тоже не много знает, не догадывается, да и не смог бы так. Это информация высшего порядка.

Кто-то хорошо знал про всех нас, про полицейских, про этого чертового везучего монаха.

— Логично, друг мой. Но кто это так хорошо извещен? Мюллеру расскажем, пусть он думает. Он больше нашего знает, — уже совсем успокоившись, согласился с доводами подчиненного Брюнер. — Если б не эти непредвиденные нелепые по своей сути обстоятельства, каюту монаха мы просто-напросто разнесли бы в щепки.

— Несомненно, группенфюрер. Включенная взрывчатка не обращает внимания на обстоятельства. Она действует. И господь ее уже не остановит. Думаю, Мюллер нас в любом случае поймет. А Борман, он по каждой собаке скулит.

— Что ты к нему привязался. Забудь. Он тоже жить хочет.

— А кто ему мешает? Все имеет. Даже девок неслабых под его старческую немощь приводят. Чего он плачется?

— Ясно чего, — повеселел чего-то Брюнер и начал ехидно хихикать. — По власти плачется.

— При фюрере надо было резвее думать. А то Францию согнули и размечтались, что Совета сами сломаются.

— Не лезь ты в историю, молод еще.

— Сами вы молоды. Сколько вам было в тридцать девятом?

— Не мы решали, не фюрер. Запомни: ему звонили и приказывали совсем не из Германии. Есть места, откуда позвонят, и будешь делать все, что прикажут. Если, конечно, хочешь остаться в истории и при власти. Иначе отойдешь в отстойник маразматической мемуаристики.

— Мы и так в отстойнике.

— Ну это еще далеко не отстойник. Здесь жить можно. Мы в резерве.

Имена наши не так гадко замазаны, чтобы обижаться.

— И все равно мы оказались крайними.

— Не надо было фюреру слушаться психа Гиммлера, соглашаться с лагерями смерти. Все по иному сложилось бы. А так весь мир против себя настроили.

— Кто знал? Да и кто знает?

— Да все знают. Именно лагеря и именно то, что в них так же скопом сваливали и людей с именами. К чему было жечь этих смиренных представителей гомо сапиенс. Евреев. Чем они оказались хуже других наций? Только тем, что когда-то насолили фюреру? Но на этом политика не строится. Тем более глобальная политика. Третий, до этого молча сидящий и тихо пивший пиво, оберштурмбанфюрер фон Бойзен истерично загыгыкал:

— В каждой голове глобальная политика. Из этих глобальностей вырастает мелкая, но амбициозная и никчемная политична. Реальная серьезная политика-это не только королевство кривых зеркал, это искаженное понятие существующего. Никто ничего не знает, не понимает, но двигает свои идею за основную. И тот, кто смелее, наглее, пронырливее, громче: тот выходит на авансцену, тот герой нашего времени-идеолог, мыслитель, гений.

Брюнер сочувственно покачал головой.

— Ты, что, заболел фюрероманией?

— Пока еще нет. Но уже хорошо вижу, кто может ею заболеть.

— А почему бы тебе не поехать в наш родной фатер-лянд. Биография твоя более-менее чистая, власти не придерутся. Начинай поднимать наши ценности на уровень идеи нации. Уже пора. Почти тридцать лет прошло со времени окончания войны. Пора новую начинать. Человек ты не глупый, сможешь организовать движение.

— В том-то все и дело, дорогой группенфюрер: рожей я не вышел. Для толкания идей и лидерства нации нужен человек недалекий, очень тщеславный, жадный до мировой известности в любом ее проявлении, кровожадный, низменный до самой последней ступеньки. Народу ведь надо толкать идеи, не оглядываясь ни на историю, ни на реальность того, что можно или не можно сделать. Главное-обещать, обещать много, громко, постоянно. Все остальное толпа примет и будет только ликовать и радоваться. И потерпит.

— Знаешь, фон Бойзен, мы поговорим о твоих мыслях именно со Швендом. В этом что-то есть. Ведь есть же для этого деньги и немалые.

Надо только кандидатуру подходящую найти.

— Кандидатура-это удача столетия. Прошлый век выдал симпатичного Наполеона. А наш век выдал троих гениальных проходимцев: из них — двое в России. Дальше еще долго, наверное не найти подходящего клиента.

— Век еще не кончается.

— Да нет. История навряд ли подкинет нам второго такого симпатичного и запоминающегося фюрера, каким был наш незабвенный Адольф. Нет, нет. Он смотрел лучше всех исторических деятелей и до него, и после него. Как ни обливали его грязью и помоями, все равно он сохранил свой симпатичный имидж первого человека истории. Фюрер остался Фюрером-лидером нации. Немцам есть чем гордиться.

Динстон мутными глазами посмотрел на капитана Луиса, с силой бросил рычаг телефона на стол.

— Ничего не понимаю.

— Что не понимать? — дьявольски спокойно, но с оценочной решимостью прокартавил полицейский. — Погибло восемь наших сотрудников. Как это могло случиться?

— Что-о!..

Динстон осел, привалился к спинке стула, схватился за сердце. Тело его обмякло, стало безвольным и старческим. Капитан забегал вокруг него. Нашел пилюли, валерьянку.

— Что с вами, сеньор полковник.

— Не знаю. Наверное, сердце. Со мной такого еще никогда не было.

Столько лет гоняюсь за этим русским и только потери. Одни потери. Люди гибнут неотмщенные. Что делать? Капитан, подскажите.

Мулат задумчиво уставился в сторону далекой Африки.

— Восемь наших лучших парней погибло. Восемь. Не могу взять в толк, что там могло произойти. Пустячное дело, но что отписать министру.

— И я ничего не понимаю, — блеял мертвым голосом американец. — Какая-то напасть. Никакой логики. Сколько знаю этого неудобного русского, никакой логики, всегда, одна только ерунда. И люди гибнут и гибнут. И здесь: лайнер, раненый монах. Замкнутая территория. Все обложено. И на тебе- свои стреляют своих. Чушь собачья.

— Что они с немцами не поделили?

— Кто теперь сможет сказать? Трое оставшихся полицейских во время перестрелки находились с девицами где-то в неизвестной каюте. И сами очень немного узнали только на следующий день, когда не смогли найти своих коллег и обратились к капитану корабля. Но и тот не в курсе.

Команда судна убрала трупы в морг, а полицейских направили к комиссару Боднару. Тот только руками разводит.