— Мне надо было больше на тебя ставить. Я был уверен, что ты все равно будешь по-своему делать. Удар у тебя слишком жесткий. Можно на этом умно сыграть. Скорость поразительная. Вижу, нуждаешься в деньгах.

Можем с тобой скооперироваться. Возьми адрес моего спортивного зала, приходи, подготовим более основательно.

— Спасибо, сеньор. У меня своя система подготовки. Скажи: где и когда. Я приду. Ваше дело все организовать.

— Хорошо. Учти, что нас могут выгнать с турнира, но деньги свои мы получим. Вот тебе моя визитка: на ней все написано. Только не подведи меня. Позвони за день до соревнований.

— Позвоним, — скромно, с акцентом бросил Рус.

Домой он с детьми шел вдохновенно. Зашли в магазин, набрали всякой всячины и на всех. В приюте старушенции ахнули от невиданного изобилия. Накрыли праздничный стол, рассадили детей. Через четверть часа приехала машина, привезла телевизор.

— Это дольше будет удерживать детей в приюте, — пояснил монах удивленным женщинам. — Может вы сумеете еще класс какой для них организовать?

— Сможем. Как же. Мы ведь сами в прошлом учителя, — почти одновременно затараторили женщины. — Деньги только надобно на учебные принадлежности. Но такие суммы. Нам бы кормить более менее постоянно детей.

— На первое время имеется, а там придумаем что-нибудь.

Подключили телевизор. Теперь малыши все сидели возле него.

Рус ушел в дальнюю комнату. Теперь ему дети перестали досаждать, как раньше. Сел, стал размышлять над дальнейшими планами. Выходило, что раньше, чем через месяц все равно у него не получится покинуть Бразилию. Прикидывая, где еще можно было бы раздобыть деньги, неожиданно увидел у дверей самую взрослую девочку приюта Дину. Ей шел четырнадцатый год, и она в полной мере помогала по содержанию детей.

Девушка была тиха, неприметна, и Рус ее даже как-то почти и не видел.

— Рус.

Монах посмотрел на нее.

— Купи мне, пожалуйста, какое-нибудь платье.

Что-то кольнуло у него в груди, и он уже внимательней вгляделся в Дину.

— Купим. Пойдем вместе. Мне как раз нужно завтра в центр.

— Только хорошее, — уже смелее проговорила девушка, но почему-то потупив взор.

— Дина, завтра ты сама выберешь себе платье.

Ее тихое, скромное обаяние трогало его. Она всегда молчала, выполняла в приюте работы младшей няньки. Хотя здесь дети почти все делали сами. Дина подняла глаза. Столько в ее очах было молчаливой просьбы и покорной грусти, что Рус, даже зная, что в любом случае выполнит ее просьбу, поторопился еще раз успокоить, чтобы не видеть на ее лице детского страдания.

— Бабушки экономят. Они боятся, что ты скоро уйдешь, и мы снова будем вести полуголодный образ жизни. Я уже взрослая, а работу найти не могу. Воровать не хочу.

Рус не знал, что можно сказать на эти слова. Он столько видел за эти годы в Южной Америке детских трагедий, столько, страданий, что готов был все деньги мира отдать им, лишь бы не видеть, не слышать детских слез и слов.

— Дина, не думай ни о чем. Завтра мы обязательно сходим в город.

Надо посетить кое-какие районы, ты поможешь мне. С тобой ко мне полицейские не будут привязываться.

Глаза девочки засияли, она захлопала в ладоши;., весело вскочила и убежала.

Раздосадованный Динстон понуро сидел в недостроенном холле большой фазенды с более чем хмурым и злым Скорцени. Перед ним находился уже не тот легендарный громила, любимчик фюрера, Отто Скорцени с гордым и холодным взглядом стопроцентного арийца. Бутылка традиционного шнапса-одно из немногих оставшихся удовольствий старого диверсанта.

Тонко нарезанный бекон, небольшая свора псов охотничьих пород, телевизор и…и старые тяжелые думы, пустые надежды на несвершившиеся мечтания. Да и какой человек с большим прошлым не мечтает даже тогда, когда ему завтра уже туда… Больной, убогий человек. Но мысль есть мысль. Она не убиваема, не уничтожаема, не исчезаема, не истощаема.

Если, конечно, не в больной голове деградирующей личности. Она в поисках лучшего из того, что ей известно и лучшего из того, что имеется. А если и не известно, все равно мечтает, ищет. И это уже не от выдуманной, холодной, совсем не эмоциональной материи. Это от чего-то далекого, всевышнего. Он, оно так заботится, чтобы его паства всегда надеялась и жила ожиданиями светлого, лучшего, вечного. Может это лучшее и есть тот потусторонний мир, о котором хором твердят попы всех без исключений религий. Но не дано об этом знать человеку при жизни на этом свете. Иначе без мечты, без надежды жизнь превратится в пресный отхожий водоемчик. Тогда уж лучше смерть, небытие. Так спокойнее. И мысль, страждущая и хнычущая, тебя не потревожит.

Так по-философски серьезно и глубоко размышлял старый ветеран вермахта Отто Скорцени. Осунувшийся, оплывший старикан, громко и неприятно чмокавший губами, довольно часто подливал себе шнапса и с удовольствием, даже более традиционно, картинно прикладывался к старой, армейской алюминиевой кружке с серебряной цепочкой. Взгляд его сохранил какую-то долю остроты, старческой сутяжности. Но сейчас эти высокие атрибуты прошлого и настоящего более походили на застывший взгляд оцепеневшей старой жабы.

Брезгливо рассматривая историческое, с помпезным выкатом глаз существо, Динстон иногда нервно поддергивался. Он с ужасом подумывал: 'неужели и он когда-нибудь так опустится'. И для своих родных и знакомых будет более походить на героев бальзаковских книг, автор которых более, чем гротескно сумел показать их в отвратительном и неприглядном виде. С отцовским сожалением посматривал на подвыпившего старика. Тот сам себе чего-то ухмылялся и сам же себе время от времени аккуратно подливал. Хмель от такого же угощения довольно цепко тронула полковника: он выпрямился и, настойчиво упираясь нетвердым взглядом в эксдиверсанта, сквозь зубы неудовлетворенно процедил: — Дорогой Отто, прошу извинить меня, но ваша бригада работает также безграмотно, неуклюже, как и крашеные конторы Южного Китая. — Полковник шумно прихлебнул из граненого фужера. — Чего ты теперь стогнешь? Я предупреждал. Надо основательно готовиться. Стрелять первыми.

Скорцени продолжал жевать губами и любовно разглядывать свою помятую, тускло поблескивающую фронтовую подругу. Подлил в нее еще крепленой жидкости. Вся его старческая немощь с чем-то очень упорно боролась внутри. Но он крепился, мотал головой и по новой опрокидывал кружку в раскисший рот. Затем поднял злобные глаза, замутненные временем, пальцами взял кусок бекона. Сипло зашепелявил:

— Ты не предупреждал, что будет игра без правил. Следовательно, ограничил нас рамками закона. Мои люди, один наш полицейский погибли от того, что всю операцию разыгрывали на основании законополагающих действий.

Динстон только усмехнулся этим, вполне логичным, обоснованиям.

— Что ты мне несешь? В том, что они обучены и опасны не менее, чем наши коммандос, я указывал с самого начала. Что они осторожны и не подпускают близко к себе никого, тоже предупреждал. Что они стреляют при малейшем подозрении, не один раз напоминал. Этого от них требует жизнь. Они все время в состоянии войны или со своими бандами в Китае, или с пришлыми в горах. Все время на взводе. Вы ведь тоже возглавляли одну из многих экспедиций в Тибет до второй войны, и прекрасно все представляете.

Скорцени согнулся, больше ссутулился, с невысказанной обидой уставился на огонь камина.

— Ты на меня не кричи. Ты не имеешь право повышать на меня голос.

Я Скорцени. Во всей вашей поганой Америке не найдется такого боевика, каким был я. У вас только в