ножках и установил на него поднос с незнакомой едой: парой бананов, тоже экзотика по московским меркам того времени, тостами с вареньем и огромной чашкой очень горячего кофе. Затем он раздвинул занавески на окнах и осведомился, по-английски конечно, нет ли у гостя каких-либо пожеланий. В тот момент больше всего мне хотелось в туалет. Но как построить столь сложную фразу, я не знал, да и постеснялся обсуждать столь интимную тему. Словами и жестами я обозначил отсутствие каких-либо просьб, и служитель величественно удалился, бесшумно прикрыв за собой дверь, а я остался один на один с завтраком. Из-под столика выбраться мне не удалось, снимать его с себя я не решился, не знал, куда его девать, да и стеснялся, вдруг тот великан в ливрее вновь появится на пороге… Но раз уж тут так полагается, решил завтракать. Банан, оказался зеленым и невкусным, а огненно-горячий кофе обжигал рот и никак не глотался. Мне же безумно хотелось в туалет и почему-то казалось, что как только я разделаюсь с кофе, дорога в ванную комнату откроется. Попутно в голову лезли мысли о том, что нормальные люди сначала умываются, не говоря уже обо всем остальном, а уже потом садятся за стол, а здесь… Наконец я кое-как проглотил кофе, а столик по-прежнему прижимал меня к кровати и выбраться из-под него я не решался. Вдруг появится раззолоченный служитель, а я предстану перед ним в синих семейных трусах! Я решил еще немного потерпеть, но желание росло и становилось нестерпимым. Наконец, когда мне уже стало почти все равно, снова раздался легкий стук в дверь, вновь появился служитель, неторопливо снял с меня столик и вновь осведомился о моих пожеланиях. Мне же хотелось одного, чтобы он немедленно исчез. Я замычал, замотал головой, демонстрируя полное отсутствие каких-либо пожеланий. Наконец он закрыл за собой дверь, я спрыгнул с кровати — и через минуту наступило блаженство.

Мы провели во дворце еще две ночи, а значит, и два утра. Теперь я спал плохо. Мне очень хотелось успеть до завтрака в постели умыться и все прочее, но когда явится человек в ливрее, я себе не представлял. Но… утром раздавался стук в дверь, и все повторялось по уже знакомому кошмарному сценарию.

С тех пор прошло много лет. Из кино и книг я узнал, что подаваемый в постель завтрак — признак комфорта. Джентльмены в такой ситуации наверняка получают удовольствие. Но я, видимо, не джентльмен.

Еще запомнился устроенный индийским правительством официальный обед. Гостей рассадили, как полагается, в разбивку с индусами. Напротив меня оказался посол Индии в Москве Кришна Менон,[60] у него по левую руку — моя сестра Рада, а по правую — госпожа Таирова, Председатель Президиума Верховного Совета Азербайджана.

Все шло на таких приемах, как заведено, вкусное блюдо сменялось еще более вкусным. Только наперчили их не по-нашему, да и тарелки казались не очень промытыми. Гости и хозяева усердно работали вилками, один Менон сидел неподвижно.

В перерыве между очередными блюдами Рада спросила у посла по-английски, почему он не притрагивается к еде?

— Госпожа Таирова съела все мои овощи, — обреченно ответил Менон.

Он оказался вегетарианцем и перед ним, вернее между ним и Таировой, ставили специальную тарелку с зеленью. Таирова, посчитав, что это гарнир к мясу, тут же пододвигала «салат» к себе и быстро с ним расправлялась. Так остался бы посол Менон без обеда, если бы Рада не разъяснила Таировой что к чему.

Застольная экзотика на этом не закончилась. После парадного обеда к моей сестре подошел Алеша, молодой человек, следивший за вещами и питанием отца, и, сделав огромные глаза, стал убеждать ее больше ничего тут не есть.

— Я зашел на кухню, — говорил Алеша, — вы бы видели, как они готовят! А в чем они моют тарелки! Лично я перехожу на консервы.

Алеша действительно все оставшееся время питался исключительно прихваченной из Москвы тушенкой. Алеша настойчиво уговаривал и отца не рисковать, поберечь здоровье, предлагал проследить, чтобы Никите Сергеевичу подавали блюда, приготовленные только из «проверенных» продуктов. Отец, в ответ посмеиваясь, отвечал, он себе такого позволить не может.

— Профессия главы государства сопряжена с риском, — шутил отец, — есть приходится, что дают, иначе хозяева обидятся. Да и подстрелить могут. Тут уж ничего не поделаешь, и лучше обо всех этих глупостях не думать, положиться на судьбу.

Позже, в Индонезии, президент Сукарно, заметив, что отец с опаской пережевывает переперченную, обжигающую рот курятину, посоветовал не пренебрегать местной кухней.

— Перец убивает микробов, дезинфицирует, — пояснил Сукарно. — Во время войны японцы кормили пленных американцев на выбор: местной пищей или более им привычной, европейской. Те, кто выбрал местную провизию, почти все остались живы, остальные умерли от кишечных болезней.

Отец засмеялся и сказал, что ко всему привычен. Индонезийские блюда он ел с удовольствием. Мне тоже цыплята в перечном соусе показались исключительно вкусными. Президент Сукарно оказался прав: у всех, кто не пренебрегал местными блюдами, живот не болел.

Конечно, отец обсуждал с Сукарно не только кухню. Президент Индонезии, наряду с Неру, возглавлял Движение неприсоединения, третий мир, как говорят теперь, и хорошие отношения с ним сулили нашей стране большие политические дивиденды. Скажу одно: отец своего добился — и Индия, и Индонезия, и Афганистан стали нашими добрыми друзьями.

И еще один штрих. На первый взгляд кажется, что государственные деятели при встречах обмениваются глубокомысленными заявлениями да зачитывают по бумажке политические декларации. Это верно, но только если глава государства немощен и не владеет материалом. Таких «переговорщиков» любят помощники и речеписцы, тут они сами пытаются творить политику, а глава лишь озвучивает их заготовки. Просто театр марионеток какой-то!

Для самостоятельного, досконально разбирающегося в проблеме политика переговоры — словесный турнир со всеми неожиданностями, выпадами и контрвыпадами. А потому и разговор строится с подходцем. Собеседники поначалу могут говорить о погоде, об архитектуре и искусстве, о спорте — на любую тему, позволяющую установить контакт. А главную тему вроде и не обозначают, но в подходящий момент ее коснутся, как бы невзначай, — и снова возврат к ничего не значащему разговору.

На моей памяти немало таких политиков. И отец, и Джон Кеннеди, и британские премьер-министры Энтони Иден и Гарольд Макмиллан, и Шарль де Голль, и Джавахарлал Неру, и Сукарно сами творили свою политику, сами задавали тон, самостоятельно вели тему, быстро ориентировались в меняющейся обстановке. Правительственная бюрократия таких руководителей не жалует, их называют волюнтаристами, ворчат, что в переговорах все напутано, нарушен заранее подготовленный сценарий и даже, если удается добиться большего, чем ожидалось, то все равно «не так, как следовало».

К переговорщикам «по бумажке» можно отнести не только немощных Леонида Брежнева и Бориса Ельцина, но вполне крепких Дуайта Эйзенхауэра и Владимира Путина. Тут дело не в форме, а в содержании.

При «живом» общении исключительно важна точность перевода. Одно дело от сих до сих прочитать заранее выверенный перевод домашней заготовки и совсем другое — не упустить в разговоре постоянно ускользающие, но очень важные нюансы, быстро подобрать в чужом языке точное соответствие неожиданно произнесенной фразы. Любая ошибка, даже просто заминка, может сорвать всю игру. Такие переводчики-дипломаты, как Олег Трояновский или Виктор Суходрев, ценятся на вес золота. Им всегда удавалось дать точный по смыслу перевод красочного, сдобренного идиомами языка отца. Приведу позаимствованную у Виктора Суходрева рассуждение о коллизиях, связанных с переводом живой речи.

Во время визита в США отец, естественно, расхваливал преимущества советского строя, но, не желая обидеть хозяев, в одном из выступлений добавил «пусть время нас рассудит, и не будем обижаться, всяк кулик свое болото хвалит».

Суходрев растерялся. «Я, конечно, знал, что существует такая птица, но никогда ее не видел и, как она называется по-английски, не знал, — вспоминает Виктор Михайлович, — но надо выходить из положения, и я перевел: “Всякая утка свое озеро хвалит”. Присутствовавший там переводчик американской телекомпании знал, что такое кулик и перевел правильно. Зрители услышали с экрана сразу два перевода. В утренней газете появилась третья версия: «Каждая змея свою трясину хвалит».

Кулик, утка или змея в данном контексте нет разницы, а если бы речь шла не о болоте? Казалось бы,