поморников они слишком нежно окрашены. Птицы безбоязненно продолжали летать поблизости судна. Я пошел за ними по льду. Вскоре мне удалось подстрелить одну. Я был удивлен донельзя, когда, подняв ее, увидел, что это маленькая птичка, величиной с бекаса; даже крапчатой спинкой она напоминала бекаса.
Затем я убил вторую, а попозже в тот же день появилась еще третья, которую я тоже застрелил. Эта, когда я ее поднял, была еще жива и на моих глазах выпустила из клюва двух маленьких рачков, выловленных ею, вероятно, из полыньи. Все три были молодые птицы, приблизительно 32 см длины, с серебристой спинкой, усеянной черными крапинками; грудка и брюшко были белые, с едва заметным красно-оранжевым отливом; вокруг шеи шло темное кольцо с серебристыми крапинками. С возрастом крапинки на оперении исчезают, спинка у них делается сизой, кольцо на шее чернеет, а грудка приобретает нежную розовую окраску. Несколько дней спустя мы застрелили еще нескольких розовых чаек, так что всего у нас их оказалось восемь экземпляров.
С течением времени меня все больше занимал возникший еще зимой план исследования неизвестного моря за пределами пути, по которому дрейфовал «Фрам». Я с опасением следил за собаками, боясь, как бы с ними чего-нибудь не случилось; на них ведь возлагались все мои надежды. Правда, несколько собак были загрызены насмерть другими, две растерзаны медведями, но у нас все же оставалось еще двадцать шесть собак, да, кроме того, взамен погибших появились щенки, из которых восемь получили право на жизнь.
Весной мы держали щенят на палубе, но с 5 мая их мир значительно расширился. В тот день я записал в дневнике:
«После обеда выпустили щенят на лед, и Квик тотчас же начала предпринимать с ними небольшие экскурсии, чтобы познакомить их с окрестностями; первым долгом она дала им обнюхать метеорологические приборы, затем повела их поглядеть на медвежий капкан и наиболее выдающиеся торосы. Вначале щенки держались очень осторожно, робко озирались по сторонам, не осмеливаясь удаляться от корабля Но вскоре они подняли во вновь открытом мире неугомонную возню. Квик, выводя свое потомство в свет, была исполнена материнской гордости и радости и шумно носилась вокруг щенят, хотя только что вернулась из далекой поездки, во время которой, по обыкновению, усердно налегала на постромки. После обеда на одного белого с черными подпалинами щенка напал припадок бешенства, он неистово прыгал вокруг корабля, лая и кусая что попало. Остальные щенки набросились на него, и в конце концов пришлось его запереть в конуре на передней палубе, где он продолжал еще некоторое время неистовствовать; потом он угомонился и сейчас кажется опять совершенно нормальным. Это уже четвертый щенок, с которым случается такой припадок. Что за черт! Водобоязнью это никак не может быть, она поражала бы и взрослых собак. Быть может, это зубная боль или врожденная эпилепсия? Или еще какая-нибудь чертовщина?» К великому сожалению, несколько щенков от этих необъяснимых припадков подохло. Щенки были такие красивые и забавные, что всякий раз мы искренно горевали.
3 июня я писал: «Утром опять околел один щенок от этого загадочного припадка судорог. Не могу скрыть от себя самого, что это меня глубоко расстраивает и огорчает. Я так привык к этим маленьким существам, живущим своей беззаботной жизнью там, на палубе, кувыркающимся, играющим вокруг нас с утра до вечера или даже до самой ночи. Часами могу я любоваться ими, играть с ними, как с малыми детьми – хотя бы в прятки, отчего они приходят в бурный восторг. Теперь погиб самый большой и сильный из них, великолепный рыжий песик; я назвал его Левой. Он был такой доверчивый, ласковый, такой добродушный и еще вчера бегал, играл, был полон жизни, ласкался ко мне, а сегодня – мертв. Ряды редеют. Но самое скверное то, что мы напрасно стараемся постигнуть причины недуга. Этот щенок был совершенно нормальным и веселым до завтрака, а во время завтрака вдруг завизжал и стал крутиться, неистово лая, точь-в-точь как раньше другие. Затем у него начались судороги, изо рта выступила пена. Одна из этих судорог его доконала, причем с момента первого визга прошло всего часа два. Сегодня днем я и Блессинг произвели вскрытие, но не могли обнаружить ни в одном органе чего-либо необычного. Болезнь, кажется, не инфекционная. Не могу понять ее!»
Уленька, красивейшая собака во всей своре, наша надежда и утешение, тоже внезапно заболела. На следующий день, утром 24 мая, мы нашли ее на палубе разбитой параличом, совершенно беспомощной. Она старалась подняться, но стоять не могла и снова валилась на палубу, подобно человеку, которого хватил удар, после чего он потерял способность управлять своими членами. Для нее тотчас же устроили в ящике постель и окружили Уленьку всяческими заботами. В общем она совершенно здорова, но ноги ее парализованы. Вероятнее всего, это был апоплексический удар, поражающий какое-то место спинного мозга и парализующий одну сторону тела. Постепенно, однако, собака оправилась, но никогда уже не была тверда на ногах, хотя и участвовала потом в нашей санной экспедиции.
Нельзя сказать, чтобы собакам было по вкусу лето: в воздухе жарко, а на льду мокро. 11 июня я писал: «Сегодня снежница вокруг нас значительно увеличилась, ходить в сапогах с мокрыми ногами удовольствия мало. Собаки днем мокнут в воде и сильно потеют от жары, хотя температура редко поднимается выше нуля. Несколько дней тому назад мы переселили собак на лед, где для них поставлены две длинные конуры,[179] сделанные из ящиков и, в сущности, состоящие из одной стены да крыши. Здесь животные проводят теперь большую часть дня, и мы избавились от грязи на палубе. Правда, у нас остались еще четыре щенка, которые ведут веселую жизнь, стараясь превзойти друг друга в играх и лени, да медленно выздоравливающая Уленька. Для собак сохранился тот же распорядок дня, что и зимой. Их отвязывают примерно в 8 ч 30 мин утра. Когда время освобождения приближается, они поднимают от нетерпения невероятный шум и гам. Стоит показаться на палубе кому-нибудь из нас, как из всех двадцати шести глоток вырывается дикий лай – необузданное требование еды и свободы. Как только их спускают, они получают завтрак – по половине вяленой рыбы и по три сухаря. Остальную часть предобеденного времени они проводят, роясь во всех мусорных кучах, гложут и облизывают пустые жестяные банки, которые по сто раз успели исследовать. Если случается, что на лед выкатится из камбуза новая банка, – за право обладания ею вся свора немедленно вступает в бой, часто та или другая собака слишком глубоко засунет голову в длинную и узкую банку, пытаясь достать соблазнительный кусок сала, застывшего на донышке и дразнящего собачий аппетит, – голова застрянет и никак не может высвободиться. С такой мышеловкой на голове собака тычется вслепую во все стороны, тщетно пытаясь от нее избавиться, выделывая, к величайшей нашей потехе, всевозможные курбеты. Устав рыться в мусорных кучах, собаки, круглые, как колбаски, пыхтя растягиваются на солнцепеке, а если становится чересчур жарко, уходят в тень. Перед обедом их снова привязывают, но Пан с некоторыми единомышленниками обычно предпочитает заблаговременно улизнуть и спрятаться за какой-нибудь торос; из-за глыбы льда выглядывает лишь голова или пара настороженных ушей. Если за ним пойдут, случается, что он ворчит, скалит зубы и даже огрызается, потом распластывается на льду и дает в таком виде уволочь себя в тюрьму. Остаток дня собаки проводят в дремоте, высунув язык от жары, хотя, в сущности, температура еще на несколько градусов ниже нуля. Ни с того ни с сего они подымают иной раз такой вой, что слышно, пожалуй, и в Сибири, и потом вдруг завязывается между ними драка, они грызутся и треплют друг друга так, что шерсть летит клочьями».
С переводом собак на лед на вахтенного возложена тяжелая обязанность оставаться по ночам все время на палубе, что раньше не практиковалось. Но с нас довольно и одного медвежьего визита, стоившего нам двух драгоценных животных. Мы решили, что больше не нуждаемся в таких посетителях.
31 июля Квик снова увеличила наше население, подарив миру одиннадцать щенят. Один из них оказался уродом и поэтому сразу же был убит, двое других вскоре околели. Остальные выросли и стали великолепными ездовыми собаками. Они живы еще и поныне.
Свердруп мастерит полозья для нарт
Различные памятные дни праздновались нами всегда с большой торжественностью. Особенной пышностью отличалось празднование 17 мая (годовщина Норвежской конституции). Я приведу из своего дневника описание этого дня.
