«Фрама», и попробовали пройти к нему напрямик. Но едва попадали во встречное течение, оно снова безжалостно уносило нас назад. Еще и еще раз повторяли мы попытки, – результат был все тот же.
Тут с судна бросили буек; стоило только нам подойти к нему, и нас подтащат. Нет, и это не удается. Далеко не благие пожелания изливали мы на головы товарищей, находящихся на борту судна. Какого черта не подошли они и не взяли нас, когда увидели, как трудно нам приходится, или почему, по крайней мере, не опустят они якоря и не позволят течению немножко отнести судно к нам; видят же они, как мало нам осталось, чтобы пройти вперед.
Но, может быть, здесь мелко?
Еще последняя отчаянная попытка! Мы налегли, каждый мускул напряжен до крайней степени, теперь только бы достигнуть буя. Вдруг с яростью видим, что его оттаскивают. Прошли немного мимо «Фрама», затем повернули назад к нему. На этот раз нам удается с подветренной стороны подойти к судну ближе, чем прежде. Но на воде все еще нет буйка, его почему-то не бросают. Мы требуем буек, как безумные, ибо не можем терпеть больше. Позволить отнести себя и опять идти к земле в нашей насквозь промокшей одежде – мало удовольствия. Теперь мы хотим на борт во что бы то ни стало. Мы кричим, ревем, как звери. Вот, наконец, люди на судне бегут к корме, снимают буй и бросают конец с буем нам. А мы свои последние силы вкладываем в греблю. Вот до буя осталось пройти расстояние, равное нескольким длинам нашей лодки; гребцы впились в весла и почти совсем ложатся на скамьи. Новый безумный нажим. Вот осталось всего три длины лодки… две с половиной… еще через минуту две… еще немного погодя только одна… Еще несколько бешеных взмахов веслами, и расстояние еще меньше. «Ну, братцы, теперь еще два-три сильных гребка и – конец…» – «Ну, нажмем, еще немножко!» – «Ну же, ну!» – «Идет, хорошо, дело на мази!» – «Уже мы близко». – «Не сдаваться! Держись!» – «Ну, подналягте». – «Готово, поймали!»…
Вздох облегчения пронесся на лодке. И снова: «Шевелите, шевелите веслами, иначе буксир лопнет. Подгребайте, ребята»…
Подгребли еще, и нас подтянули к борту «Фрама». Только теперь, когда мы стали у борта и началась перегрузка шкур и мяса на судно, стало как следует понятно, с чем пришлось бороться: течение вдоль борта шло бешеным потоком. Наконец, поднялись на палубу. Настал вечер; как сладко было поесть горячего, а потом растянуться на сухой и теплой койке. Отрадно получить такую награду за свои труды.
Результатами наших неимоверных трудов в течение суток были два убитых оленя, которых мы так, к сожалению, и не смогли забрать, два убитых медведя, их-то привезли, но они вовсе не так были нам нужны, и вконец испорченная одежда. Две тщательные стирки прошли для нее совершенно бесследно, она так и провисела «для просушки» на палубе в течение всего нашего плавания.
В ту ночь я, видно, очень мало спал, так как в дневнике своем нахожу следующую запись:
«Вернувшись на «Фрам» после труднейшей поездки на лодке, какую, как мне кажется, я еще никогда не испытал, заснул крепко, но ненадолго. Теперь лежу и верчусь на койке, не в силах больше уснуть. Не от кофе ли, выпитого после ужина? Или оттого, что, проснувшись, для утоления жгучей жажды выпил холодного чаю? Я закрываю глаза, пытаюсь еще и еще раз уснуть. Ничего не выходит. Передо мной проходят туманные картины воспоминаний, легкие, как пух, они оседают мне на душу… В завесе тумана открывается один просвет за другим. Вот залитый солнцем ландшафт, веселые луга и пашни, зеленый тенистый лес, роща и синеющие вдали горы. Тихий свист ветра в трубе кажется отзвуком колокольного звона. Это мирным утром ясного воскресного дня звонят колокола, а ты идешь с отцом через поля Вестре- Акера[109] вверх по дорожке, которую мать обсадила молоденькими березками, идешь в церковь, стоящую на холме и упирающуюся колокольней в синее небо. Она и наполняет окрестности своим звоном. А вдали ты видишь мыс, стрелку Нэсоддена, четко вырисовывающуюся в ясную погоду, особенно в осеннее утро. Мы по-воскресному, торжественно раскланиваемся с прихожанами, обгоняющими нас в экипажах. Все они праздничные, счастливые с виду. Тебе-то все это раньше не казалось столь прекрасным, – ты предпочел бы убежать с луком и стрелами в лес на охоту за белками… Но теперь – разве не мила, разве не дивно прелестна эта залитая солнцем картина… И то ощущение мира и счастья, которое минутами и раньше охватывало душу, но быстро улетучивалось, возвращается теперь с удвоенной силой; вся природа как будто поет мощный, захватывающий гимн. Не потому ли кажется такой эта картина, что она представляет прямой контраст с этой бедной солнцем, холодной страной туманов, без единого деревца, без единого кустика, где сплошь только камень да глина, с этой жизнью, лишенной покоя. Ничего, кроме тяжелого труда и неудержимого стремления на север, все время на север, не теряя ни одной минуты – на север… О, как хорошо, что можно хоть немного отдохнуть как следует…
Живешь воспоминаниями. Когда я вижу сны, никогда мне не снится Ледовитое море; я вижу во сне только родину: иногда детство, иногда свой дом и ее, ту, которая стоит там и дает смысл всем переживаниям и всем мечтам. Нет, надо спать, спать. Это так необходимо. Я закрываю глаза и стараюсь ни о чем не думать, пытаюсь погрузиться в сон, но из тумана снова выплывают скалистый мыс и мостки с легкой лодкой на привязи, и плоский берег, и сосны. А между деревьями она в светлом платье; большая соломенная шляпа защищает лицо от солнца; она заложила руки за спину и смотрит с грустной улыбкой на ярко-синее море. Потом поворачивается и подымается по откосу к дому; большой черный пес, подняв голову, смотрит на нее преданным взглядом и идет за ней; она ласково треплет его по голове, наклоняется, что-то говорит ему. А навстречу кто-то идет из дому со смеющимся ребенком на руках. Она протягивает руки к малютке, подкидывает ее высоко кверху, и малютка радостно вскрикивает и хлопает в ладоши… Там жизнь, там родной дом и семья…»
На следующий день мы, наконец, снова могли продолжать плавание. Я попробовал было пустить «Фрам» на всех парах прямо против течения и ветра; но течение неслось бурным потоком и править рулем приходилось с большой осторожностью. Стоило повернуть руль чуть покруче, и «Фрам» мог сбиться с курса, а ведь тут со всех сторон поджидали его мели и подводные скалы. Мы это знали. Лот бросали непрерывно. Некоторое время шло довольно хорошо, и мы понемногу продвигались вперед. Вдруг «Фрам» перестал слушаться руля и начал заворачивать вправо. Лот предупредил о близости мели. Почти в ту же минуту раздалась команда: «Отдать якорь!» С шумом и грохотом якорь опустился на дно. Мы остановились, имея под кормой 7 м воды и 17 м впереди у якоря. Еще минута, и было бы поздно.
Снова ставим «Фрам» прямо против ветра, вновь и вновь пытаемся заставить судно идти вперед… Но результат получается все тот же, мы вынуждены отступать. Можно было, пожалуй, пройти под ветром в устье пролива, но там очень мелко, на каждом шагу судно рискует наскочить на риф. Конечно, я мог бы опять идти впереди корабля на моторной лодке, измеряя все время глубину, но грести против этого течения… нет, это удовольствие я уже испытал, с меня хватит. Словом, пока что надо оставаться на месте, вооружившись терпением. Вот товар, которым надлежит в достаточной мере запастись каждой полярной экспедиции. Мы не переставали надеяться на перемену к лучшему, но течение изменять себе не желало, да и ветер не ослабевал. Было от чего прийти в отчаяние. Досадно стоять из-за этого проклятого течения на месте, перед открытым морем, быть может, идущим до самого мыса Челюскина, мыса, который вот уже три недели не выходит у меня из головы…
Когда на следующее утро (23 августа) я вышел наверх на палубу, наступила зима. Все побелело от снега – и палуба, и каждое местечко на снастях, где только имелось прикрытие от ветра, и весь берег. А в воздухе кружили белые хлопья. Ах, снег! Как ты освежаешь душу и гонишь все мрачное и унылое из этой хмурой страны туманов. Посмотри, как легко и нежно рассыпан он, словно чьей-то ласковой рукой, по берегу, по камням и покрытой травой равнине…
Но ветер и течение были почти те же. В течение дня свежий ветер перешел в шторм; со свистом и шумом налетали шквалы на снасти «Фрама», трепали судно.
На следующий день (24 августа) я твердо решил во что бы то ни стало двинуться вперед тем или иным способом. Утром, когда я вышел на палубу, ветер был немного слабее и течение тоже не такое стремительное. По-видимому, можно было бы идти впереди в лодке на веслах, по крайней мере, если канатом соединить ее с судном и постоянно опускать лот. «Фрам» мог бы подвигаться за лодкой, имея наготове якорь. Но прежде чем попробовать этот последний способ, я хотел сделать еще одну попытку пройти против ветра и течения. В машинное отделение было приказано довести давление пара в котле до предела, на какой только можно было рискнуть. И – судно двинулось, притом довольно быстро. Вскоре мы вышли из пролива, или из «тисков», как мы его прозвали, и могли повернуть под бейдевиндом в море, идя на парусах и под парами. Ветер был, как всегда, противный, и, как всегда, стоял туман. В этих краях от одного луча солнца до другого дистанция изрядная.
