постарше, он и меня возьмет к Ней, и Она подумает, что я тоже вылезла из графина. Ей это будет приятно, говорит папа, Она к нему привязалась. Однажды он взял к Ней маму, и тетя Софи очень обрадовалась и потом все спрашивала, почему мама больше не приходит, и говорила, что ей разбавляют мадеру водой, потому что один раз она видела маленького мужчину и маленькую женщину, а теперь видит лишь одного мужчину.

— Хорошо бы, если бы она и про меня думала, что я вылез из графина, — сказал мальчик. — Она учит меня писать, диктует мне диктовки. Я вижу ее только по утрам, а по утрам она сердитая. Она посылает за мной, смотрит, чистые ли у меня уши, и спрашивает миссис Драйвер, выучил ли я урок.

— А на что похожа миссис Драйвер? — спросила Арриэтта. (Как восхитительно было разговаривать вот так, небрежно, о миссис Драйвер!.. Как храбро с ее стороны!)

— Она толстая, у нее растут усы, и когда она купает меня, она изо всей силы трет мочалкой по синякам и ссадинам и говорит, что — дай только срок! — отшлепает меня туфлей.

Мальчик выдрал пук травы и стал его разглядывать. Арриэтта заметила, что губы его дрожат.

— А моя мама очень хорошая, — продолжал мальчик. — Она живет в Индии… А почему вы потеряли все свои богатства?

— Понимаешь, наверху, в кухне, лопнул кипятильник, и наш дом залило горячей водой. Все вещи прибило к оконной решетке. Папа работал день и ночь не покладая рук. Сначала в горячей воде, потом в холодной. Пытался спасти имущество. Это было в марте, и внизу был ужасный сквозняк. Папа простудился и заболел; он не мог больше ходить наверх. Поэтому работать пришлось дядюшке Хендрири и другим, и мама отдала им все наши вещи, одну за другой, за их труды. Птичка из музыкальной табакерки испортилась от воды, перышки выпали, и наружу вылезла колючая пружина. Папа поставил пружину на дверь, чтобы та плотней закрывалась, и не было сквозняка, а перышки мама приладила к своей кротовой шляпке. Потом родилась я, и папа снова стал добывать. Но теперь он быстрее устает и не любит лазать по портьерам, особенно когда оторваны бомбошки…

— Я ему немного помог, — сказал мальчик, — тогда, с чашкой. Он весь дрожал. Я думаю, он испугался.

— Папа испугался?! — сердито воскликнула Арриэтта. — Испугался тебя?!

— Может, он не любит высоты? — сказал мальчик.

— Он любит высоту, — возразила Арриэтта. — Чего он не любит — так это портьер. Я же тебе сказала. Он от них устает.

Мальчик сидел на корточках, задумчиво жуя травинку.

— Добывать — вы так это называете? — сказал он наконец.

— А как иначе это можно назвать? — спросила Арриэтта.

— Я бы назвал это — красть.

Арриэтта рассмеялась. Она смеялась до упаду, до слез.

— Но нас же так зовут: добывайки, — объяснила она, — как вас — человеки или как там? Мы — часть этого дома. Ты еще скажи, что камин крадет уголь у ведерка для угля.

— Тогда что такое воровство?

У Арриэтты сделался серьезный вид.

— Предположим, дядя Хендрири добыл часы с изумрудами с Ее туалетного стола, а папа забрал их и повесил у нас на стене. Вот это воровство.

— Часы с изумрудами! — воскликнул мальчик.

— Неважно что; я сказала «часы», потому что у нас висят такие часы в столовой, но их папа добыл своими руками. Это может быть что угодно: кусок сахара хотя бы. Но мы никогда ничего не воруем.

— Только у людей! — сказал мальчик.

Арриэтта снова рассмеялась. Она до того досмеялась, что ей пришлось спрятать лицо в цветок.

— Ой, умора! — чуть не плача от смеха, сказала она. — Ну и чудак же ты! — Она подняла глаза на его недоумевающее лицо. — Людей нарочно сделали для добываек… как хлеб для масла!

Мальчик несколько минут сидел молча. Под порывом ветра зашелестели вишни, закачались розовые цветы.

— Нет, я этому не верю, — сказал он наконец, глядя, как слетают вниз лепестки. — Я не верю, что нас сделали для вас, ни капельки не верю; и не верю, что мы вымираем!

— Ну, какой ты непонятливый! — нетерпеливо воскликнула Арриэтта, глядя ему в подбородок. — Где твой здравый смысл? Ты — единственный человек, которого я видела (хотя я знаю, что есть еще трое: Она, миссис Драйвер и Крэмпфирл). Но я знаю кучу добываек: Надкаминных, и Клавесинов, и Захомутников, и Утюгов, и Плинтусов, и Подсундучных, и… и… и преподобного Джона Стаддингтона, и…

Мальчик посмотрел вниз.

— Джона Стаддингтона? Но это же наш двоюродный дедушка.

— Эта семья жила за его портретом, — продолжала Арриэтта, слушая его вполуха, — а еще здесь жили Запечники, и Гонги, и…

— Хорошо, — прервал он ее. — А ты их видела?

— Я видела Клавесинов. А моя мама сама из Гонгов. Другие жили здесь еще до моего рождения…

Мальчик наклонился еще ниже.

— Так где же они теперь, ну-ка, скажи.

— Дядюшка Хендрири живет за городом, — холодно произнесла Арриэтта, отодвигаясь от его огромного лица; она заметила, что оно было покрыто светло-золотистым пухом. — Вместе со своими детьми: Клавесинами и Курантами.

— Ну, а где другие?

— Кто где, — сказала Арриэтта, а про себя подумала: а правда — где? От мальчика падала на нее наискосок большая тень, и Арриэтта вдруг вздрогнула, словно от холода.

Он снова отодвинулся, его большая светловолосая голова закрывала от нее небо.

— Так вот, — медленно произнес он, и глаза его были холодны, как лед. — Я видел только двух добываек — твоего отца и тебя, но я видел сотни, и сотни, и сотни, и сотни…

— Нет, — прошептала Арриэтта.

— … людей, — и он снова сел.

Арриэтта застыла на месте. На мальчика она не глядела. Немного погодя она сказала еле слышно:

— Я тебе не верю.

— Ну так слушай, — сказал он.

И мальчик рассказал ей о железнодорожных станциях и футбольных матчах, об автогонках, о демонстрациях и о концертных залах. Он рассказал ей про Индию и Китай, Северную Америку и Великобританию. Он рассказал ей про летние ярмарки.

— Не сотни, — сказал он, — а тысячи, миллионы, миллиарды больших, огромных, громадных людей. Теперь веришь?

Арриэтта испуганно глядела на него; она так задрала голову, что у нее заболела шея.

— Не знаю, — прошептала она.

— А что до вас, — продолжал он, опять наклоняясь к ней, — я думаю, на свете больше нет добываек. Я думаю, вы трое — единственные, кто остались в живых, — сказал он.

Арриэтта спрятала лицо в чашечке первоцвета.

— Этого не может быть, — прошептала она. — А дядя Хендрири? А тетя Люпи и двоюродные братцы?

— Все перемерли, спорю на что хочешь, — сказал мальчик. — Мало того, — продолжал он, — мне никто не поверит, что я видел даже тебя. И ты будешь самой последней, потому что ты самая молодая из вас. Наступит день, — торжествующе улыбаясь, сказал он, — когда ты будешь единственной добывайкой на свете.

Он сидел неподвижно, ожидая ответа, но Арриэтта не подняла на него глаз.