– за деньги или под угрозами люди доносили друг на друга, сосед на соседа, сын на родителей, слуга на хозяина, приятель на приятеля. Вот, например, певец Ахмад Захир, который играл на аккордеоне на праздновании моего тринадцатого дня рождения, – он поехал куда-то с друзьями на машине, и его тело нашли потом на обочине с пробитой головой. Товарищи-наушники были повсюду, все население Кабула разделилось: одни говорили, вторые подслушивали, а кто доносил – неизвестно. Сделаешь замечание портному при примерке – и окажешься в подземельях Поле-чархи[23]. Пожалуешься на комендантский час булочнику – опомниться не успеешь, а на тебя уже наставлен Калашников. Даже в собственном доме за обедом люди держали язык за зубами, и в каждом классе обязательно имелся свой стукач. Многие дети уже были обучены следить за своими родителями и знали, к каким разговорам надо прислушаться и кому донести.

И что я делаю на пустой дороге среди ночи? Почему я не в постели, под теплым одеялом, с раскрытой книгой у изголовья? Наверное, это сон. Вот проснусь утром, выгляну в окошко, а там все как раньше. Ни угрюмых советских солдат, патрулирующих улицы, ни грохочущих танков, ни бронетранспортеров с пулеметами, наставленными прямо на тебя, словно обвиняющий перст, ни разрушений, ни комендантского часа…

Перекуривая на обочине, Карим уверял Бабу, что в Джелалабаде все пойдет как по маслу: у его брата отличный большой грузовик, дорога в Пешавар знакома брату как свои пять пальцев, отношения с советскими и афганскими солдатами на пропускных пунктах налажены «на взаимовыгодной основе»… Нет, это не сон. Как бы в доказательство этого над нами на низкой высоте, сотрясая окрестности, промчался МиГ Карим вытащил из-за пояса пистолет и прицелился в небо, выкрикивая проклятия вдогонку самолету.

Интересно, что с Хасаном?

И тут меня вырвало.

Через двадцать минут мы стояли у блокпоста в Махипаре. Не выключая двигатель, наш шофер спрыгнул на землю и зашагал навстречу приближающимся голосам. Хрустел гравий. Послышались негромкие слова, щелкнула зажигалка. Русское «спасибо».

Еще щелчок. Кто-то громко расхохотался, я даже подпрыгнул от неожиданности. Рука Бабы стиснула мне бедро. Смеющийся затянул старинную афганскую свадебную песню, пьяный голос произносил слова со страшным русским акцентом:

По асфальту зашаркали подкованные сапоги. Брезент в задней части кузова поехал в сторону, и в машину заглянули три человека – Карим и два солдата, афганец и брыластый русский с сигаретой в углу ухмыляющегося рта. За их спинами в небе желтела луна. Карим и афганский солдат обменялись короткими репликами на пушту. Общий смысл я уловил – что-то насчет того, как не повезло Тоору. Русский напевал свадебную песню, барабанил пальцами по борту грузовика, шарил взглядом по лицам людей. Даже в темноте было заметно, какие остекленевшие у него глаза. Несмотря на холод, пот заструился у меня по спине.

Русский уставился на молодую женщину в черном платке и сказал что-то Кариму. Тот огрызнулся в ответ. В карканье русского прозвучала настойчивость. Вмешался афганский солдат, тон у него был увещевающий. Но стоило русскому рявкнуть на них, как они оба замолчали.

Я почувствовал, как у отца, сидящего рядом со мной, напряглось все тело.

Карим откашлялся, потряс головой и сказал, что солдат хочет провести полчаса с дамой из грузовика.

Женщина надвинула на лицо платок. Из глаз ее полились слезы. Младенец на руках у мужа заплакал. Смертельно бледный муж попросил Карима перевести «мистеру-сагибу» солдату, чтобы он сжалился над ними, подумал о своей матери или сестре. А может, у «мистера-сагиба» есть жена?

Русский выслушал Карима и что-то прорычал.

– Считайте это платой за проезд, – перевел Карим, старательно отводя глаза в сторону.

– Мы уже раз заплатили, – упорствовал муж. – И недешево.

Русский и Карим переговорили.

– Он сказал, всякая стоимость облагается налогом.

Вот тут-то поднялся со своего места Баба. Пришла моя очередь хватать его за ногу, но Баба резким движением высвободился.

Могучая фигура отца заслоняла луну.

– Я хочу его кое о чем спросить, – сказал Баба Кариму, не сводя при этом глаз с русского. – Стыд у него есть?

Карим что-то пролепетал, русский ответил.

– Он говорит, сейчас война. Какой может быть стыд?

– Скажи ему, что он ошибается. На войне обязательно надо быть порядочным. Куда более порядочным, чем в мирное время.

И приспичило же ему геройствовать! Сердце у меня колотилось. Мог уж и промолчать раз в жизни. Только в душе я знал, что остаться в стороне отец не мог – такой уж он уродился. Поубивают нас всех сейчас, а все его врожденное благородство!

Русский осклабился и шепнул что-то Кариму.

– Ага-сагиб, – промямлил Карим, – эти руси – они не такие, как мы. Они не понимают, что такое честь и достоинство.

– Что он сказал?

– Он сказал, что всадит в тебя пулю с тем же удовольствием, что и… – Карим мотнул головой в сторону молодой женщины.

Русский отбросил недокуренную сигарету и достал из кобуры пистолет.

Вот как суждено умереть моему отцу. Здесь, на моих глазах.