Маркус пошел с Элли обратно в дом. Он никогда не видел, чтобы его мама делала нечто подобное, и не мог себе этого представить, но понимал, почему такое случается с чужими мамами.
— Ты из-за этого не расстраиваешься? — спросил он Элли, когда они уже вошли в дом.
— Не-а. Это ведь ничего не значит, правда? Она просто решила повеселиться. У нее это не так часто получается.
Элли, может, и было все равно, зато Маркус расстроился. Все это было так странно, что он не находил слов. Такое не случилось бы в Кембридже, в Кембридже все было по-другому, то ли потому, что это не Лондон, то ли оттого, что там его родители были вместе и, следовательно, жить было проще — никто не тискался с незнакомыми мужчинами на глазах у своих детей и не выкрикивал оскорблений в лицо собственной матери. Здесь играли без правил, а он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать: в пространстве или во времени, где правила не действуют, все сильно осложняется.
Глава 26
— Не понимаю, — сказал Маркус. Они с Уиллом пошли поиграть в видеоигры, и оказалось, что центр развлечений 'Ангел', с его сумасшедшей иллюминацией, сиренами, взрывами и громыханием, — место, по кошмарности вполне подходящее для того тяжелого разговора, что им предстоял. Все происходящее напоминало карикатурное предложение руки и сердца. Уилл выбрал обстановку, которая смягчила бы сердце Маркуса и способствовала положительному ответу, а все, что требовалось от него самого, — это говорить напрямик.
— Да здесь нечего понимать, — беззаботно сказал Уилл. По правде, это было не так. Такому, как Маркус, требовалось понять очень многое, и Уилл знал, почему ему это так трудно.
— Но почему ты ей сказал, что я твой сын?
— Я ей этого не говорил. Она просто все неправильно поняла.
— Так почему было просто не объяснить: 'Извини, ты все не так поняла'? Она бы, наверно, не очень огорчилась. Какая ей разница, папа ты мне или нет?
— Разве с тобой не бывало такого, что в какой-то момент собеседник что-то неправильно трактует, а дальше все накручивается одно на другое и потом поздно расставлять все на свои места? Например, он подумал, что тебя зовут Марк, а не Маркус, и потом каждый раз говорит: 'Здравствуй, Марк!', а ты думаешь про себя: 'Не стоит его поправлять, потому что он со стыда сгорит, если поймет, что уже полгода называет меня Марком'.
— Полгода!
— Ну, или сколько там это продолжается.
— Я просто поправлю его, когда он ошибется в первый раз.
— Это не всегда возможно.
— А как может быть невозможно поправить человека, если он перепутал твое имя?
— Так.
Уилл по опыту знал, что это не всегда получается. Один из его соседей, живущих напротив, милый горбатый старичок с противным йоркширским терьером, называл его Биллом — называл всегда и, похоже, будет так называть до конца дней своих. Конечно, это раздражало Уилла, потому что ему казалось, что он уж никак не походит на какого-то там Билла. Билл не стал бы курить дурь и слушать 'Нирвану'. Так почему же он оставлял это недоразумение неразрешенным? Почему четыре года назад он просто не сказал: 'Вообще-то, меня зовут Уилл'? Конечно, Маркус был прав, но какой толк в этой правоте, когда весь мир вокруг не прав?
— В любом случае, — продолжал он деловым тоном, словно хотел покончить с разговором побыстрее, — главное — эта женщина думает, что ты — мой сын.
— Так скажи ей, что это не так.
— Не могу.
— Почему?
— Маркус, сколько можно возвращаться к одному и тому же. Почему ты просто не можешь принять ситуацию такой, как есть?
— Если хочешь, я сам ей скажу. Я могу.
— Спасибо тебе большое, Маркус, но это не поможет.
— Почему?
— О, ради бога! Потому что у нее редкое заболевание, и если ей скажут неправду, и она в нее поверит, а через какое-то время узнает правду, то у нее закипят в голове мозги, и она умрет.
— Сколько, ты думаешь, мне лет? Черт! Из-за тебя меня только что убили.
Уилл начал понимать, что, вопреки его собственному мнению, врун из него неважный. Он, конечно, врал со вкусом, но энтузиазм отнюдь не гарантировал успеха, и уже в который раз он оказывался в ситуации, когда после нескольких минут, дней или недель невольного вранья ему приходилось произносить унизительную правду. Хорошим врунам этого делать не приходится. Хороший врун давно бы убедил Маркуса, что существует тысяча причин для того, чтобы притвориться его сыном, но в голову Уиллу пришла всего одна.
— Послушай, Маркус. Мне очень нравится эта женщина, и, чтобы заинтересовать ее, я не мог придумать ничего лучшего, чем позволить ей поверить в то, что ты мой сын. Вот так. Мне очень жаль. И мне жаль, что я сразу тебе в этом не признался.
Маркус уставился в экран игрового автомата — он только что был взорван гибридом Робокопа и Годзиллы[57] — и сделал большой глоток из банки с колой.
— Ничего не понимаю, — сказал он и демонстративно рыгнул.
— Да ладно тебе, Маркус. Хватит.
— Что значит, она тебе очень нравится? Чем она тебе так нравится?
— Ну… — Уилл застонал от отчаяния. — Маркус, позволь мне сохранить хоть капельку достоинства. Это все, о чем я прошу. Хоть немного, хоть самую малость.
Маркус посмотрел на него так, как будто Уилл внезапно заговорил с ним по-китайски.
— А какое отношение твое 'собственное достоинство' имеет к тому, что она тебе нравится?
— Хорошо. Черт с ним с достоинством. Я его недостоин. Она мне нравится, Маркус. Я хочу с ней встречаться. Хочу, чтобы она стала моей подружкой.
Наконец Маркус отвел глаза от экрана, и Уилл заметил в них довольное и зачарованное выражение.
— Правда?
— Да, правда. — Правда, правда. Он почти ни о чем другом не думал с самого Нового года — конечно, у него было немного пищи для размышлений, кроме слова 'Рейчел', смутного воспоминания о море темных вьющихся волос и массы глупых фантазий, в которых фигурировали семейные пикники, дети, сентиментально преданные тещи и огромные гостиничные кровати. И теперь он испытывал большое облегчение оттого, что сможет ее кому-то показать, пусть даже увидит ее только Маркус, и пусть даже слова, которыми он описал свое к ней отношение, не вполне соответствовали реальности. Он хотел, чтобы Рейчел была его женой, любовницей, центром мироздания; понятие 'подружка' предполагало, что они будут встречаться время от времени, что она будет вести своего рода независимое существование вдали от него, а он хотел совсем другого.
— А как ты это понял?
— Как я это понял?
— Да. Как ты понял, что хочешь, чтобы она стала твоей подружкой?
— Не знаю. Просто нутром почувствовал. — Именно нутром он это и почувствовал. Не сердцем, не головой, даже физическое влечение тут было ни при чем; почувствовал именно нутром, которое тотчас сжалось и не могло переварить ничего более питательного, чем сигаретный дым. Если и дальше питаться одними сигаретами, так и исхудать недолго.
