Маркус посмотрел на него.
— Да. Я тебе уже об этом говорил.
— Ты не говорил, что все так серьезно.
— В каком смысле?
— Ты просто сказал, что тебя задирает парочка ребят. Ты же не сказал, что тебя преследуют люди, которых ты даже не знаешь, и швыряют в тебя чем попало.
— Тогда они этого не делали, — спокойно сказал Маркус. — Они только что до этого додумались.
Уилл начинал выходить из себя. Если бы у него под рукой оказалось немного карамели, он сам бы начал швырять ею в Маркуса.
— Маркус, ради бога, я говорю не про эти чертовы конфеты. Ты всегда воспринимаешь все только буквально? Я понял, что они никогда прежде этого не делали. Но они же допекают тебя уже лет сто!
— Ну, да… Но не эти двое…
— Да, хорошо, не эти двое. Но такие же, как они.
— Ага. Много таких, как они.
— Ну вот. Вот и все, что я пытаюсь выяснить.
— Так бы и спросил.
Уилл пошел на кухню поставить чайник — просто чтобы произвести какое-нибудь действие, за которое его в итоге не посадят, но оставить начатую тему он не смог.
— Ну и что ты собираешься с этим делать?
— Что ты имеешь в виду?
— Ты что, собираешься терпеть это вечно?
— Ты говоришь, прямо как учителя в школе.
— А что они говорят?
— Ну, типа, 'держись от них подальше'. А я и не пытаюсь к ним приближаться.
— Но тебя это, наверное, расстраивает.
— Наверно. Я просто об этом не думаю. Как в тот раз, когда я упал с этой штуки на детской площадке и сломал запястье.
— Ты уходишь от темы.
— Я пытался об этом не думать. Это произошло, я бы и хотел, чтобы этого не происходило, но ведь такова жизнь, правда?
Иногда Маркус говорил так, будто ему сто лет, и сердце Уилла сжималось, когда он это слышал.
— Но ведь жизнь не должна быть такой?
— Не знаю. Может, ты мне объяснишь. Я же ничего не делал. Просто перешел в новую школу, и пошло-поехало. Не знаю почему.
— А как было в старой школе?
— Там все было по-другому. Там не все дети были одинаковые. Там были и умные, и тупые, и модные, и со странностями. Там я не чувствовал себя какимто особенным. А тут я чувствую себя не таким, как все.
— Дети разными быть не могут. Дети — они и есть дети.
— Так где же тогда все дети со странностями?
— Может быть, сначала они были со странностями, а потом стали вести себя по-другому. Они по- прежнему со странностями, но теперь этого просто не видно. А твоя проблема в том, что эти парни видят, какой ты. Ты даешь им возможность себя обнаружить.
— Так что мне теперь, стать невидимым? — Маркус хмыкнул, вообразив масштабы задачи. — Как мне это сделать? Или ты держишь у себя в шкафу шапку-невидимку?
— Тебе не надо становиться невидимым. Ты просто должен замаскироваться.
— Что, усы наклеить и все такое?
— Ага, усы наклеить! Никто ведь не обратит внимания на двенадцатилетнего мальчика с усами, правда?
Маркус взглянул на него.
— Ты шутишь. Все бы заметили. Я был бы один такой во всей школе.
Уилл забыл, что он не понимает сарказма.
— Хорошо, тогда никаких усов. Плохая идея. А как насчет того, чтобы носить такую же одежду, прическу и очки, как все остальные? Внутри у тебя могут быть какие угодно странности. Просто изменись снаружи.
Они начали с ног. Маркус носил такие туфли, которые, как думал Уилл, давно уже перестали выпускать: простые черные мокасины, претендовавшие только на то, чтобы провести своего владельца по школьным коридорам, не привлекая внимания завуча.
— Тебе нравятся эти туфли? — спросил его Уилл. Они шли по Холлоуэй-роуд выбирать кроссовки. Маркус уставился на свои туфли в сгущающихся сумерках и немедленно столкнулся с полной женщиной, тащившей несколько большущих сумок с надписью 'Дешевые продукты'.
— Что ты имеешь в виду?
— Я просто спрашиваю: они тебе нравятся?
— Это же мои школьные туфли. Они и не должны мне нравиться.
— Позволь заметить, что тебе может нравиться все, что ты носишь.
— А тебе нравится все, что ты носишь?
— Я не ношу ничего такого, что бы мне не нравилось.
— А тогда что ты делаешь с вещами, которые тебе не нравятся?
— Я, наверное, просто не стану их покупать, так ведь?
— Да, не станешь, потому что у тебя нет мамы. Извини, что я тебе об этом напоминаю, но ведь так оно и есть.
— Ничего, я уже с этим смирился.
Магазин кроссовок был огромен, и в нем было полно народу. В свете его ламп все покупатели казались больными: он придавал их лицам зеленоватый оттенок, независимо от цвета их кожи. Уилл поймал свое отражение в зеркале и поразился тому, что они с Маркусом легко могли сойти за отца и сына. Он скорее представлял себя в роли старшего брата Маркуса, но отражение подчеркивало контраст между возрастом одного и юностью другого — щетина Уилла и морщины вокруг глаз на фоне нежных щек Маркуса и его сияющих белизной зубов. А волосы… Уилл гордился тем, что ему удалось избежать даже малейших намеков на лысину, но все же его шевелюра была реже, чем у Маркуса, как будто бы сама жизнь пощипала ее.
— Тебе что-нибудь понравилось?
— Не знаю.
— Я думаю, это должен быть 'Адидас'.
— Почему?
— Потому что его носят все.
Кроссовки были расставлены по фирмам, и у стенда 'Адидаса' людей толпилось больше чем достаточно.
— Стадо овец, — сказал Маркус, приближаясь к стенду. — Бе-е-е-е-е-е-е…
— У кого ты этому научился?
— Так говорит моя мама, когда думает, что у людей нет собственного мнения.
Вдруг Уилл вспомнил, что в его школе был мальчик, чья 'мама очень напоминала Фиону, — не в точности, потому что Уилл считал Фиону странным порождением современности, сочетавшим в себе приверженность к музыке семидесятых, политическим взглядам восьмидесятых и к лосьону для ног девяностых, — но мамаша, о которой он вспомнил, была полным эквивалентом Фионы из шестидесятых. Мать Стивена Фуллика считала, что телевидение превращает людей в роботов, поэтому у них дома не было телевизора. 'Ты смотрел
