искать его было бы бесполезнее всего.
— Как это началось?
— Я ехал к тебе, хотел встретиться, поговорить, поиграть с детьми. По дороге мне стало совсем паскудно. Было как раз воскресное утро, службы-то начинаются в десять, и… прямо не знаю, что на меня такое нашло. Может, затмение, а может, наоборот, просветление. Просто вдруг увидел храм. Понимаешь, так все совпало. Все произошло в нужный момент, когда я, оказывается, больше всего в этом нуждался. А как ты там оказалась?
— Я хотела получить прощение.
— Прощение? За что?
— За все те мерзости, что сотворила в жизни, — собравшись с духом, ответила я.
Марк выслушал краткий список моих прегрешений. Посмотрев на собеседника, я уловила в его глазах искорки смеха.
Марк недотепа, он жутко невезучий человек, к тому же потенциально суицидальная личность. Мы оба, можно сказать, дошли до ручки.
— Что ты так убиваешься? Ты же не делала откровенных подлостей.
— Благодарю. Но тем не менее я всего лишь человек. А нельзя быть человеком, не натворив мерзостей на этом свете.
— Черт возьми. Как вовремя я, оказывается, зашел.
Я налила ему чашку кофе. Марк достал сигарету — а ведь бросил курить лет десять назад, — и я стала искать блюдце — пепельницу Обезьяны. В это время Марк поведал мне о своей бесперспективности на работе, о безнадежности в личной жизни и обо всех дурацких ошибках, которые он совершил, и как постепенно он стал ненавидеть всех и каждого, включая самых близких и самых разных людей, что и привело его к женщине, поющей мюзиклы с амвона.
ГудНьюс был уже в курсе происходящего. Мы сели за собранный на скорую руку завтрак. Вот тут это и произошло. Нежданно-негаданно, ни с того ни с сего наш гуру заехал в мутное застойное болото, которое представляла собой жизнь Марка.
— Простите, но когда мы обменивались рукопожатием… — начал он. — Вы меня просто сплющили.
— Простите, — удивленно пробормотал Марк, — неужели я так сильно сжал вам руку?
В самом деле, смело могу засвидетельствовать, что ничего особенного между ними не произошло: вполне обычное рукопожатие — так мне, во всяком случае, показалось. Непонятно, чего это ГудНьюс так разошелся.
— Я сделал вам больно?
— Больно. Только вот здесь. — ГудНьюс ткнул себе в грудь. — Я всегда чувствую, когда человеку плохо на душе. Поверьте, я это ощутил.
Марк остолбенело уставился на него — у брата за плечами не было опыта общения с ГудНьюсом. Потом он забегал глазами по сторонам и остановился на «раненой» руке ГудНьюса.
— Нет, так вы этого не увидите. Это… не относится к вещам, которые можно увидеть. Вещи другого уровня. Понимаете?
И, морщась, ГудНьюс принялся растирать руку, словно бы демонстрируя недавнюю травму.
— То, что у вас так горько на сердце, вовсе не так уж плохо. Надо только уметь сдерживать горечь в себе, а когда необходимо, выпускать, пользуясь этим как источником энергии.
— Ах вот оно что, — сказал Марк. Вряд ли кто другой на его месте мог бы ответить более пространным выражением.
Дети старательно чавкали за столом, не обращая внимания на происходящее. Видимо, они так привыкли к застольным беседам подобного рода, что уже ничему не удивлялись.
— Наверное, Марк с большим удовольствием поговорил бы и на другую тему, — заметила я, надеясь перевести стрелки и предупредить катастрофу двух мчавшихся навстречу друг другу поездов.
— Наверное, — ответил ГудНьюс. — Только не уверен, что это хорошая мысль. Как вам кажется, Марк? Вы знаете, что за печаль вас терзает?
— Ну…
— Насколько я понимаю, причина в основном лежит в области личных взаимоотношений и работы, — продолжал ГудНьюс, очевидно не заинтересованный в ответе Марка. — И это начинает принимать серьезный оборот.
— Насколько серьезный? — спросил Дэвид, который тоже внимательно прислушивался к разговору и в этом месте уже был как гончая, готовая пуститься по следу по первому «Ату!».
— Вы знаете, — ответил ГудНьюс, выразительно кивая на детей.
— Наверное, не обязательно об этом говорить в присутствии Марка, пока он у нас в гостях, — намекнула я. — Почему бы вам не обсудить это между собой впоследствии, на вашем… так сказать, языке третьего глаза?
— О, мы не можем так поступить, — сказал ГудНьюс. — И потом, Марк знает о своем несчастье больше, чем любой из нас.
— В самом деле? — Мой тон был проникнут сарказмом. Более того, я попыталась состроить столь же саркастическую гримасу и, насколько позволял стол, принять саркастическую позу, но все это не сработало.
— О, еще бы! Ведь я ощущаю лишь смутное присутствие болезни.
— Я говорил о работе и прочем, только чтобы скрыть главную проблему, — сказал Марк.
— Может, поделишься? — спросил Дэвид тоном помощника хилера, который готовит пациента на операционном столе.
— Не имеет смысла, — довольно беспечно ответил Марк, еще не предполагая, какие тучи собираются у него над головой.
— Дядя Марк, сейчас ГудНьюс сделает тебе массаж — и все пройдет, — сообщила Молли как о чем-то вполне естественном и само собой разумеющемся. — У него руки становятся горячими, а у тебя пропадает любая печаль. Я уже больше не тоскую по бабушке Попугайчик, по кошке Поппи и по маминому ребенку. Который умер.
Марк едва не поперхнулся.
— Господи, Кейти, что здесь происходит?
— Надо попробовать, дядя Марк. Вот увидишь, это так здорово.
— Мам, можно еще ветчины? — вмешался Том.
— Мы правда можем тебе во многом помочь, Марк, — сказал Дэвид. — Ты избавишься от многих проблем, стоит только захотеть.
Марк отодвинул стул и поднялся из-за стола.
— Будем считать, — бросил он напоследок, — что я всего этого не слышал.
Выйти замуж и обзавестись семьей — это все равно что эмигрировать. Я привыкла к своей исторической родине — родительской семье, и переезд вызвал определенные перемены в образе мыслей. И вот меня снова потянуло в родные края. Возникла ситуация, знакомая эмигрантам всех времен и народов, — снова захотелось под родную крышу. Не в туристических целях, а для натуральной репатриации. Теперь мне стало ясно, что я совершила огромную ошибку, что новый мир оказался вовсе не таким, каким я его себе представляла. Марк, забери меня домой, я хочу к папе с мамой. Мы будем жить счастливо и беспечно, совсем как в детстве. И у тебя не будет этого нового облика несостоявшегося самоубийцы. И я не буду ходить с затравленным видом, со всех сторон виноватая. И мы бы опять, как Молли с Томом, дрались за пульт от телевизора, решая, какие программы смотреть, а каких нам сто лет не надо. Совсем как в былые времена… Да что там… Главное — мы бы уже никогда не повторили прежних ошибок. И не стремились бы взрослеть и жить самостоятельно. Спасибо, хватит, один раз уже попробовали.
Я вышла следом за Марком, и мы сели в машину. На некоторое время между нами повисла тишина.
— Что за бред? — наконец сказал он. — Я ничего не понимаю. Что происходит? Ты не можешь так
