секунду. Они заявляли о своем приближении с каждым шагом, который я делал на влажной мостовой, мерцающей мокрым гранитом в лунном свете.

— Кажется, они гнездятся наверху, — с содроганием констатировала Юдифь. — Я даже не хочу думать, сколько их еще прячется в этой башне.

— Мы никогда этого не узнаем, — пожимая плечами, проговорил Карл. — Я уже говорил вам, что в этой башне нет входа. Одному богу известно, о чем думал тот великий архитектор, который ее возводил.

Хотя я и не видел, так как, запрокинув голову, уставился в темноту и наблюдал крошечных летающих монстров с более чем неприятным чувством в животе, я почувствовал, что Юдифь содрогнулась. Не хотелось бы мне быть в ее шкуре. Летучие мыши явно были ее фобией. Лишь от одной мысли, что ситуация была бы связана с моей собственной слабостью и я стоял бы сейчас перед огромной, с пола до потолка, набитой пауками башней, меня бросало в холодный пот. Я отогнал от себя эти мысли и крепко прижал к себе Юдифь.

— Мне так не кажется, — Юдифь оттолкнула мою руку и отстранилась от меня, взглянув на меня со смешанным выражением протеста, гнева и решительности. Я смущенно посмотрел на нее. — Должен быть вход, — сказала она и отважно шагнула к ветхой башне. — Незакрепленный камень, который можно отодвинуть, люк в полу или еще что-то в этом роде. Никто не построит башню высотой в двадцать метров лишь для нескольких летучих мышей!

— Но, по всей видимости, это случилось, — вздохнул Цербер и покачал головой. И, словно прочитав мои мысли, он добавил: — Ну и для пауков. От них тоже достаточно много хлопот.

Юдифь подошла вплотную к старой башне и начала обследовать каменную кладку дециметр за дециметром, светя фонарем, который она взяла у Карла из рук, подходя к башне. Должно быть, ей только что пришло на ум, что она все еще разочарована моим поведением на кухне, когда я пытался от нее отвязаться, и решила разом доказать и мне, и себе самой, что она вовсе не боится и не зависит от меня.

Я повернулся налево и подошел к одноэтажному, осевшему вниз зданию, которое когда-то служило убежищем для горстки учителей от толпы невоспитанных, орущих, неутомимо бормочущих, скучающих по дому детей и подростков. Теперь я надеялся, что оно предоставит мне защиту от злобы Юдифи, остального мира и конечно же от себя самого. А возможно, я действительно найду второй выход, наличие которого так яростно оспаривает Карл.

— Вы не беспокойтесь, идите с ней, — бросил я через плечо Карлу, поднимаясь на две ступени к массивной, на мое счастье, лишь прикрытой деревянной двери и открывая ее. Дверь отозвалась ужасающим скрипом древних ржавых петель. — Здесь я и один справлюсь.

Все должно было быть по-другому, однако, когда я зашел в узкий, совершенно темный коридор, находившийся за дверью, мне навстречу ударил порыв воздуха, который был гораздо холоднее, чем тот ветер, который только что дул мне в уши на улице. Я почувствовал, как волоски на моих руках и на моей груди встали дыбом. Я быстро закрыл за собой дверь, чтобы прекратить сквозняк, хотя из-за этого я вообще перестал что-либо видеть. Но гусиная кожа все равно осталась. Я изо всех сил старался не обращать на нее внимания, так же как и на пульсирующую, быстро нарастающую головную боль, и подошел к круто поднимающейся наверх лестнице.

Лестнице? Черт возьми, я совершенно ничего не видел. Мои глаза все еще не привыкли к абсолютной темноте внутри здания, я бы не смог различить пальцы на ладони прямо перед глазами. Ну и откуда, скажите на милость, мне знать, что я подошел именно к лестнице? Откуда мне знать, из какого материала она сделана еще до того, как ее первая ступень заскрипела под моими ногами, а моя рука схватилась за деревянные перила, покрытые небогатой резьбой? Откуда я вообще знал, в каком направлении я должен был повернуться? И почему, собственно, я не сделал того единственно разумного, что мог бы сделать — поискать выключатель, прежде чем ступить на лестницу? И как я мог знать, что ни на первом этаже, ни на втором нет электрического света?

И тем не менее я был совершенно уверен в этом.

Мной овладело тягостное чувство. Точно такое же, как и в подвале внизу; дежавю, только с силой на грани разумного. Это был не первый раз, когда мои ноги ступали по этим ступеням. Я попытался отогнать эту мысль и сосредоточиться на постепенно охватывающей затылок головной боли, но это мне не удалось, хотя боль уже была такая сильная, что мне почти стало дурно. Мое сердце бешено колотилось, когда я медленно, на дрожащих коленях приближался ко второму этажу. Я чувствовал, что у меня на лбу и за ушами выступило множество крохотных капелек холодного пота, которые сливались друг с другом, превращались в более крупные и ручейками стекали по моей шее за шиворот. Я был здесь не впервые.

Да что я вообще здесь забыл? Я должен был найти выход — может быть, я верил, что найду там, наверху, пожарную лестницу, которая ведет прямо из окна по внешней стороне стены прямо до самого низа? Или висячий мост, как в парке развлечений, или лиану, схватившись за которую, я долечу прямо до центра Грайсфельдена, а лучше еще — до ближайшего аэропорта?

Пот уже не капал, он просто струился. Сердце билось так, что мне становилось больно в груди, и у меня было такое ощущение, что у меня шея затянута веревкой, которая затягивается с каждым шагом все туже, зажимая мои легкие, сдавливая мое горло и все более и более затрудняя дыхание. Черт возьми, что со мной происходит?

Неизвестно, почему и откуда, но я знал каждую ступеньку этой крутой лестницы. И все-таки я порылся в кармане в поисках зажигалки, которую мне отдала Юдифь на всякий случай, и достал ее, когда прошел уже две трети пути. Я просто уговорил себя это сделать, так как я просто нуждался в том, чтобы увидеть этот бледный, неровный свет, который сразу начал отбрасывать на стены и потолок неясные танцующие тени, делая этот узкий лестничный пролет еще таинственнее. В действительности мне просто хотелось испытывать умиротворяющее, нормальное чувство, что мне нужен свет для того, чтобы сориентироваться. Я просто убедил себя, что это так.

Когда я дошел до верхнего конца лестницы, я на короткий миг остановился, напряженно прислушавшись к темноте. Я знал, что я здесь один. Наверное, еще ни разу в жизни я не был так одинок. Вдруг мне показалось, что мне бы даже хотелось, чтобы кто-то был здесь со мной. Пожалуй, в этот момент я бы даже не отказался от общества Элен или даже Эдуарда. Я чувствовал себя не только одиноким, но и попавшим в беду, как ребенок, который в темноте топает по родному дому и представляет, что папа и мама ушли куда-то, и внезапно та обстановка, которая всегда казалась ему родной и безопасной, в которой он с легкостью ориентировался, вдруг стала таинственно-жуткой и угрожающей. На какой-то короткий миг мне захотелось вернуться и присоединиться к Юдифи и Карлу, голоса которых, если внимательно прислушаться, пробивались сюда сквозь толстые стены и казались тихим бормотанием, но вот уже я вступил на дощатый пол второго этажа. Было такое впечатление, будто мои ноги делали это помимо моей собственной воли, обретя какую-то странную самостоятельность, они несли меня без всякого моего участия по узкому, облицованному темным деревом коридору. И я чувствовал, что это… это правильно.

Мои ноги целенаправленно несли меня к последней из трех дверей, которые выходили в коридор. Они не обращали ни малейшего внимания ни на мои ставшие тем временем ватными колени, ни на бешеный стук моего сердца, ни на сильнейшую головную боль, которая уже давно превзошла по силе все приступы мигрени, которые я пережил за всю свою жизнь, и, нарастая в темпе стаккато моего бешеного пульса, наконец стала совершенно непереносимой. Я почувствовал во рту вкус чистой желчи и с трудом удерживался от приступа рвоты, открывая дверь.

Так же, как и входная дверь этого здания, эта дверь была лишь прикрыта. Но в отличие от той, эта дверь даже не скрипнула, а легко и плавно открылась, как только я легонько толкнул ее ладонью. Моему взгляду открылась панорама комнаты, которая уже была мне хорошо известна.

Я никогда здесь не был, меня не приводили сюда, чтобы устроить выговор за тайное курение в укромных уголках, за шпаргалку на английском, за стрельбу жеваными бумажными шариками. Мало того, что большинство из этих вещей вообще нигде и никогда со мной не случалось (за исключением списывания на контрольных — и не потому, что я был плохой ученик, а просто иногда это гораздо удобнее), в отличие от большинства моих одноклассников, просто я вообще никогда не был в этом интернате. Я никогда не был в этом директорском кабинете. И несмотря на это, я знал с абсолютной уверенностью, разглядывая в трепещущем свете зажигалки, которая постепенно все больнее жгла мне большой палец правой руки,