старше его, понимающей и податливой. Каким наслаждениям они предавались в саду, который так старательно холил ее отец! Какое блаженство ждало их в будущем! Неудивительно, что он смеялся и пел.
— Мой принц рад поездке в Нерак? — спросил едущий рядом Ла Гошери.
— Очень, — ответил Генрих.
— Он вам нравится больше, чем По?
— По мне, лучше ехать туда, чем куда бы то ни было, — пылко ответил принц.
Несколько молодых людей засмеялись. Ла Гошери обернулся и бросил на них сердитый взгляд. Он понял, что в Нераке есть молодая женщина, которую принцу не терпится увидеть.
— В По вы можете с таким же успехом продолжать занятия, — пробурчал он.
— Нет-нет, — серьезным тоном заговорил Генрих. — Уверяю вас, дорогой учитель, в Нераке учеба дается мне гораздо легче.
Снова раздался приглушенный смех.
— Мой дорогой принц, — вновь обратился к нему Ла Гошери, — если вы собираетесь стать одним из вождей гугенотов — до чего мы нуждаемся в вождях! — то вам нужно относиться к занятиям с полной серьезностью.
— Не беспокойтесь, мой друг. Я не шучу.
Ла Гошери замолчал. Какие испытания принесет этот молодой человек своей святой матери? Он, Ла Гошери, приложит все силы, чтобы сын стал ее гордостью — благочестивым и вместе с тем воинственным юным героем, готовым повести гугенотов против католиков, с которыми, он в этом уверен, предстоит борьба по всей стране.
Он внимательно посмотрел на веселое, пышущее здоровьем и жизненной силой лицо принца, на мальчика, рядом с которым французские принцы королевской крови выглядят растениями, выросшими в подземелье, а не на горных склонах; наваррцы должны гордиться таким принцем. Будь он только глубоко верующим; будь он только более
Генрих видел, как пристально наставник его разглядывает, и насмешливо улыбался, понимая, что волнует Ла Гошери. Советы его и критику он выслушивал терпеливо, но легко мог, пожав плечами, отвергнуть и то, и другое; непреклонен, однако, он был только в одном — в намерении и дальше вести беззаботную жизнь.
Флеретту Генрих нашел в огражденном садике, где они впервые предавались любви. Услышав о его приезде, она поспешила туда, зная, что он придет.
У пухлой, зрелой Флеретты Генрих был не первым, но лучшим любовником, и она считала, что с ним никто не сможет сравниться. Подобно ему она жила только настоящим. Лишь так дочь садовника могла сойтись с принцем.
Обнявшись, они предались любви под оградой; и лишь потом она сказала ему:
— У нас будет ребенок.
Генрих обомлел. В пятнадцать лет становиться отцом рановато, и часы наслаждений впервые привели к такому последствию.
Приподнявшись на локте, он уставился на семнадцатилетнюю Флеретту.
— Мой отец знает, — сказала она.
Генрих по-прежнему хранил молчание.
— И очень сердится.
— Конечно, отцы всегда сердятся, когда дочери рожают незаконных детей, — уныло сказал Генрих.
— Ты жалеешь об этом, мой принц?
Он покачал головой.
— Пошел бы снова на это?
Принц молча кивнул.
— Ты не отвернешься теперь от меня?
Генрих удивился вопросу. Потом понял, что Флеретта и не сомневалась в нем. И они вновь страстно обнялись.
— Он грозился рассказать королеве, — тихо сказала Флеретта.
Принц молчал.
— Так что приготовься, любимый. Она тоже рассердится.
Генрих подумал о матери — суровой, добродетельной женщине, она бы ни за что не позволила себе связи с кем-то ниже себя по положению.
Но мать трезво смотрела на жизнь. Она знала, как вел себя ее отец, и была вынуждена терпеть это. Муж ей изменял, с чем тоже приходилось мириться. Брат его бабушки был замечательным королем, но, говорят, такого распутника и свет не видывал.
Генрих пожал плечами. Раз все предки подавали такой пример, его нельзя винить. Притом они были взрослыми, а он еще мальчишка. У деда ведь столько незаконных детей, что, как болтают, отпрыск королевской крови есть в каждой наваррской семье; можно ли ожидать, что пятнадцатилетний внук окажется другим?
Флеретта с обожанием глядела на принца.
— Я могла бы сходить в лес к знахарке. Говорят, она заговорами избавляет от нежеланных детей. Но, любимый, ведь это будет твой ребенок… отпрыск будущего короля Наварры. — Флеретта принялась теребить пуговицу на его камзоле. — Он будет очень этим гордиться. Не проси меня идти к знахарке.
— Не ходи, — ответил Генрих. — Не надо.
Флеретта обрадовалась, успокоилась и прижалась к нему, думая о ребенке. Отец простит ее; одно дело родить от принца, другое от слуги, как вполне могло бы случиться.
Она подумала о доме, где ее любовник провел первые месяцы жизни с приемной матерью, крестьянкой Жанной Фуршад. Над дверью там надпись: «Sauve-garde du Roy». [2] Эти слова появились, когда принц был младенцем, и остались, к вящей славе Фуршадов, дабы соседи не забывали, что одна из них вскармливала будущего короля. Как они важничают! Старая Жанна до сих пор держится королевой. «Принц Генрих сосал мое молоко, — напоминает она тем, кто, по ее мнению, мог об этом забыть. — Я помогла принцу стать таким, какой он есть».
И она, маленькая Флеретта, дочь садовника, с гордостью будет носить ребенка будущего короля. Хорошо б у него был такой же длинный нос, заостренный подбородок, густые черные волосы, чтобы все сразу могли догадаться, кто его отец.
Насколько почетнее родить сына будущего короля, чем вскармливать его грудью!
— Монсеньор, монсеньор!
Звали Генриха, прервав ее приятные мысли о будущем. Ла Гошери послал слугу на поиски принца. Тот прямиком отправился в садик, окликая Генриха лишь затем, чтобы не застать его в слишком уж откровенной позе.
Генрих продолжал лежать на траве. Он догадывался, что его вызывает мать, и уже придумывал оправдания: «А мой дед? А брат твоей матери? Я был любовником одной, а они сотен женщин!»
Все же перед матерью принц испытывал легкий трепет. И поймал себя на том, что думает, как бы ее задобрить. Никто больше не мог бы внушить ему такого намерения.
Встав у ворот садика, слуга поклонился принцу, в упор не замечая лежащую рядом с ним Флеретту.
— Монсеньор, королева немедленно требует вас к себе.
Генрих кивнул с легким демонстративным зевком, поднялся и пошел во дворец.
Жанна, королева Наваррская, внимательно посмотрела на входившего сына. От ее сурового взгляда не укрылось благодушное довольство только что утолившего похоть человека. Оно было прекрасно знакомо ей — ее отец, муж и дядя были, наверно, самыми распутными людьми в королевстве. Нет, возразила она себе с душевной болью, Антуан не был распутным. Просто слабым, и они подолгу жили в разлуке. Это другое дело.
